Откуда было знать Кошачему, Петренко и старательному Павлику, что портреты Хозяина разрешалось делать лишь единственному в городе фотографу, и талантливому ретушёру, которые делали всё профессионально. Фотограф ставил специальный мягкий объектив — ни морщин видно не будет, ни пор на лице; заряжал аппарат специальной плёнкой — тоже мягкой, немецкой; выбирал нужное расстояние — выверенное; знал лучшие ракурсы, с которых Хозяин сразу "худел" и очеловечивался; проявлял плёнку в лучших растворителях, чтобы не было зерна; печатал на лучшей бумаге, добиваясь выразительных полутонов, не перепроявлял. А ретушёр "обрезал" щёки Хозяина ещё раз, доводя их до требуемого размера; где нужно — что-то подчёркивал, где не нужно — что-то ослаблял. После чего портрет переснимали в лучшей цинкографии города, и лучшие печатники устанавливали клише ровненько, приправляли краску, и печатали тираж на лучшей газетной бумаге. Хозяин после этого выглядел со страниц газет похожим на нормального человека.

Здесь же, в бедной районной типографии с её кустарями-одиночками, третьесортным оборудованием и материалами, получился похотливый зверь, сексуальное чудовище. Однако ни редактор газеты Антон Сало, ни автор портрета Семён Кошачий, и никто из других сотрудников газеты ничего худого в портрете Хозяина не обнаружили, и газету не задержали. Хозяин с их точки зрения был похож, портрет дали крупно, на первой полосе — всё правильно. Они даже радовались: оперативно сработали. Проснётся Хозяин, а уж и газеты с его портретом вышли. Как в Америке! Областные газеты не успели бы так обернуться, как они тут. Знай наш район!

В Т О Р Н И К

Проснулся Хозяин в гостинице Горяного поздно, в 10-м часу. И сразу за бальзам в бутылке — трещала голова, глаза почти не разлеплялись. Бальзам этот выдавал ему его лечащий обкомовский врач, и ещё не было случая, чтобы не помогло. Хозяин накапал в рюмку с коньяком, и выпил.

Потом он сидел на кровати, держа голые ноги на прохладном полу, и хотел уже встать, чтобы умыться, когда вошла из другой комнаты Лида — розовая, свежая, будто умытая живою водой. А ведь пила наравне. Правда, он с Горяным и до этого "принял", но всё равно молодость есть молодость.

— Василий Мартынович, встали? Сейчас кофе горячего принесу и яичницу сделаю, — донёсся до него её голос. — А вы пока примите ванну. — Лида исчезла.

Он помотал головой, открыл заплывшие глаза и поднялся. По-прежнему приятно холодило под ногами. Прошёлся враскорячку к большому трюмо и посмотрел на себя. Жирная отвисшая грудь, волосатый живот-бочка. И ноги теперь видно — кривые, короткие, тоже волосатые. Он злобно простонал и отвернулся.

Торопливо надев огромную шёлковую пижаму и такие же, в полоску шаровары, отчего сразу утомился и вспотел, он снова налил себе рюмку коньяка и выпил — скорее утихнет голова. В окно больно было смотреть — хлестало солнце. И вообще, было больно. Что же она, не видела, что ли, его вчера? А не противилась. Ну, и продажные же эти бабы!

Впрочем, не это его угнетало, к этому привык. А то, что чуть не опозорился перед ней. Хорошо, захватил свой флакон с женьшеневой настойкой. Укатали, видно, годы, всё чаще приходилось прибегать к возбудителю. Презирает, наверное, теперь. Или смеётся.

Он простонал ещё раз. Но, выпитое уже действовало. Разлепились глаза, в груди и животе разливалось, отогревающее душу, тепло, голова не кружилась, и не мутило, и он направился в ванную комнату.

Шёл опять враскоряку — тёрлись толстые ляжки, приходилось так расставлять ноги, будто нёс между ними горячий футбольный мяч. Ну, и жизинь, мать иё у душу! Хорошо хоть Горяной этот… приготовил нужного размера пижаму и прочее.

Лёжа в прохладной воде, он почувствовал, что голова успокоилась окончательно, и с теплом подумал о Лиде. Прав Горяной, хорошая баба! Может, она и не видела его вчера в темноте?

Хозяин надавил кулаком на живот. Тугой, гад, хоть пинком бей, отскочит, и всё. Шо з ним делать, ничё вже не помогает! Настроение опять испортилось, и брился он, тяжело вздыхая и чертыхаясь.

Завтракал тоже без удовольствия, торопясь. Но взглянул на Лиду, вернее, на её грудь в вырезе платья, и загорелся. Вспомнил крепкие стройные ноги, и поднялся. Попробовать накапать из флакона ещё раз?

Чемоданчик лежал под кроватью — там всё. Он хотел нагнуться, чтобы достать, но не получилось — мешала "бочка". Что же ему, на больные коленки, что ли, падать?

— Достань! — сказал он, чувствуя, как участилось дыхание, а грудь и спину охватило жаром.

— Что, чемоданчик, Василий Мартынович? — Лида подошла, легко нагнулась и вытащила из-под кровати его заграничный чемодан.

Он прошёл с флаконом к столу, накапал в рюмку, проговорил:

— Мотор што-то барахлит.

— Перепили вы вчера, не бережётесь, — сочувственно заметила Лида. — А что это за лекарство, Василий Мартынович? Заграничное?