Муса бережно поднял ее из кровати, прижал к себе теплое, доверчивое тельце. Он одет был по-военному — в дубленом полушубке, в валенках, а возле двери на полу стоял собранный чемодан.
И вот Муса уехал на фронт. Третий раз покидал он во время войны родной дом, семью, друзей, которые оставались еще в тылу.
Ему навсегда запомнилось утро 22 июня 1941 года. Он собирался поехать с семьей за город к друзьям. На вокзале услышал — война!
Через час Муса был в военкомате. Он требовал, чтобы его призвали в армию, говорил, что его место только там, на фронте, но военком ответил: всему свое время, когда понадобитесь — вызовем…
Муса несколько раз подавал рапорт о досрочном призыве, и наконец его просьбу удовлетворили. Рядовой Муса Джалиль был призван в армию. Сначала служил артиллеристом, потом его направили на краткосрочные курсы политсостава. Несколько месяцев учился в Мензелинске, и в начале сорок второго года только что аттестованный старший политрук Залилов получил назначение в действующую армию.
Так писал поэт, покидая далекий тыловой город. Вот тогда-то, по пути на фронт, Мусе удалось заглянуть ненадолго в Казань, попрощаться с женой и дочерью.
…Поезд медленно приближался к фронту. Он шел без расписания. Где-то впереди разбомбили дорогу, и состав долго стоял на глухом, заброшенном полустанке.
В купе было тесно. Пахло овчиной, просыхающими шинелями. Они по-особому пахнут, солдатские шинели, — это запах войны, трудных дальних походов. Прошло много дней, как Муса покинул Казань, но он все еще был полон воспоминаниями, все ощущал теплоту женских рук, домашнего уюта.
Муса потянулся за блокнотом, чтобы записать родившиеся строки стихов. В душе он посмеивался над собой — едет на фронт и сочиняет лирические стишки…
Когда он уезжал, в Казани была оттепель, шел дождь…И опять перед глазами возникла его Амина, его добрый друг. Как она умеет скрывать свою тревогу. Про слезы сказала — это дождь на ее ресницах…
Муса начал писать. Он перечеркивал и писал снова. Теперь для него ничего не существовало. Только он и стихи с непослушными рифмами. Наконец удалось выразить то, что хотелось:
С рифмованных строк стихов Муса перешел на другое: ему просто захотелось написать Амине, рассказать о своем настроении, о своих чувствах.
«Я не пишу дневников, не ощущаю в этом потребности, — писал Муса. — Но иногда в жизни бывает так, что мыслям и чувствам становится тесно в сердце и в голове. Тогда хочется что-то писать: не то дневник, не то письмо…
Последний мой отъезд из Казани был самым тяжелым моментом в моей жизни за последние годы. Он оставил тяжелый осадок в сердце. Я долго переживал эти грустные минуты своего отъезда. Я не могу их забыть. Видно, в душе они оставили глубокий след, потому и решил тебе написать.
До этого я два раза расставался с тобой, уезжая на фронт. Но почему-то это последнее расставание было труднее, во сто крат тяжелее… Почему это так, я объяснить не могу…
Я не видел никаких причин для грусти и переживаний. Но вдруг я задумался: а что, если я не увижу больше ни тебя, ни Чулпан?.. Но эти мысли появились лишь на какое-то мгновение в моей голове. Я просто не знал, чем объяснить все, но расставаться мне было так тяжело. Я это особенно почувствовал, когда прощался с Чулпаночкой, с дочерью. Как не хотелось мне уходить от ее кроватки!..
Если даже я не вернусь и Чулпаночка вырастет, она сохранит туманное воспоминание об отце. Ее последний ответ при расставании сохранится на всю ее жизнь. Лишившись отца, она все же с гордостью будет думать, что сама отпустила отца на великую битву. Она сказала: «Можно». И этот ответ четырехлетней девочки означал многое, она отпустила меня, будто бы говоря: «Поезжай, папа!.. Защищай Родину, уничтожай фашистов. Ничего, что я останусь без папы… Ничего, поезжай: так надо!» Вот что прочитал я в ее глазах, когда она сказала: «Можно».
…Когда я думаю о Чулпаночке, мне становится так тяжело. Я не боюсь смерти. Это не пустая фраза, когда мы говорим, что презираем смерть. Это действительно так. Я не допускаю мысли, что в минуту опасности стану думать со страхом о смерти. Чувство патриотизма, сознание общественного долга господствует над чувством страха. Когда появляется мысль о смерти, то думаешь так: ведь за пределами нашей жизни есть еще другая жизнь, не та «жизнь на том свете», которую обещают попы и муллы. Но есть жизнь после смерти — в сознании, в памяти народа. Если я при жизни делал что-то важное и бессмертное, то этим я заслужил долгую жизнь — жизнь после смерти. Тогда обо мне будут говорить, писать, печатать портреты, чего доброго — воздвигнут памятник! Если всего этого человек заслужил, то чего же бояться смерти! Цель-то жизни в том и заключается — жить так, чтобы и после смерти не умирать.
Но если мы не боимся смерти, это не значит, что мы не хотим жить… Совсем не так! Мы очень любим жизнь, хотим жить и поэтому презираем смерть! А если эта смерть так нужна в войне за Родину, то зачем бояться, что я рано погибну… Эта гибель уже есть бессмертие. Если вот так рассуждать, смерть совсем не страшна. Но мы не только так рассуждаем, но так и чувствуем, ощущаем. Это вошло в наш характер, в нашу кровь.
Но бывают мгновения, когда я думаю о Чулпа-ночке и представляю ее без отца… Все муки, страдания может выдержать моя душа, но она никогда не смирится с тем, что вечером 8 января 1942 года, провожая отца, Чулпан видела его, быть может, в последний раз… Вся душа моя протестует против этого — так сильна моя любовь к Чулпан. Эта любовь сильнее всех смертей.