Я думала о Рут. О выражении ее лица, когда я пыталась оправдать свой поступок у нее на кухне, когда она слушала мои мольбы. «Рут, это ведь останется между нами? Ты ведь знаешь, что будет, если об этом узнают на работе. Там все истолкуют совершенно неправильно, не так, как было на самом деле. Я для них буду женщиной, которая ударила собственного ребенка, и никто не сможет…»

Конечно, в тот вечер мы общались холоднее, чем обычно. Но на работе никто ничего не узнал, в этом я была уверена, я бы заметила. Рут не выдала мою тайну коллегам. Так по какой же причине она пошла к нему? Именно к нему, а не к кому-либо другому? Переживала за Грету? Беспокоилась, что я могу снова ее ударить? Нет, Рут слишком хорошо меня знала.

– Зачем, – наконец сказала я, – зачем ей понадобилось это тебе рассказывать?

Возможно, уже тогда какая-то часть моего сознания заметила маленькую фигурку, которая приближалась к нам. Но даже если и так, я не могла увидеть ее по-настоящему. Я утратила способность воспринимать сигналы окружающего мира. Все потонуло в его словах, в его вкрадчивом голосе:

– Но, дорогуша, разве это не очевидно?

И внезапно все действительно стало очевидно. Память заключила в рамку события, которые разворачивались в тот вечер в доме Рут. Эта рамка сужалась, фокусировалась, заостряла внимание на том, что раньше казалось незначительными деталями. Деталями, которые я с такой наивностью упустила из виду. Вот Рут открывает нам дверь, но в том, как она здоровается, чувствуется что-то необычное. Вот ее лицо вытягивается, когда она узнает о голой женщине в моей гостиной. Она сразу же поднимается из-за кухонного стола, поворачивается спиной и начинает разбирать посудомоечную машину. Я тоже встаю и спрашиваю, что случилось.

– У тебя чудесный муж, – был ответ. – Ты знала, на что идешь, когда выбрала его.

Наверное, я должна была обратить внимание на эту неожиданную реплику, так неподходящую Рут. Возможно, я должна была более явно проявить замешательство или ответить как-то иначе. Но тут на кухню вошла Грета и заявила, что хочет домой. Во мне бушевал хаос. Я была подавлена, я была в отчаянии. И тут эти слова, которые моя собственная дочь обрушила на меня. Одно повлекло за собой другое. Рука пронеслась по воздуху и опустилась на ее щеку. Быстро. Все произошло так быстро. Точно так же, как потом, два месяца спустя.

Я не просто подошла – я бросилась к нему. Я вытянула руки и держала ладони перед собой. И пихнула его в грудь со всей силы. В его глазах появилось удивление, черты лица исказились, когда громада здания извергла его из своего нутра. Этого он не мог предугадать. Я застала его врасплох.

Внезапно Грета оказалась рядом, прямо возле меня. Вытянувшись, она выглядывала в раскрытые окна, но было слишком поздно. Тьма уже поглотила его. Может быть, взгляды отца и дочери встретились в последний раз в жизни. А может быть, и нет.

Потом я целые сутки лежала в одиночестве за закрытой дверью, спрятавшись от Греты. Люди говорили со мной, но у меня не было слов, чтобы сказать что-либо в ответ. Вначале во мне были только вопль и плач, которые позже я научилась так уверенно гнать от себя. Затем, когда исторглось все, что накопилось, наступила тишина. Прошло двадцать четыре часа, прежде чем я смогла найти в себе силы и встать с кровати. Двадцать четыре часа, прежде чем я заставила себя снова посмотреть в лицо своей восьмилетней дочери. Я посадила ее к себе на колени, почувствовала, как крепко она прижимается ко мне, и зашептала ей на ухо. Я шептала, что теперь все кончено, что мы должны идти дальше, держаться вместе, что она может положиться на меня.

Все это я сказала. Но я не попросила о прощении. Как только вошла в ее комнату и встретила ее взгляд, поняла, что это невозможно. Она не смогла бы простить меня.

Прошло двадцать три года, и мы ни разу не говорили о том, что случилось. И мне не нужно спрашивать, чтобы знать. Она по-прежнему не простила меня за все то, что я отняла у нее, за то, во что я превратилась.