— Ну, теперь мчитесь между капель, сестрички О’Мэлли!

В дождливые дни именно так мама и говорила. Нелл с каждой минутой делается все больше и больше на нее похожа. Как гадкая старая гусеница, она превращается в бабочку, которой самое место на этикетке шампуня «Брек».

Когда Нелл достала ключ, чтобы отпереть дверь, потому что из-за убитых девочек теперь все в городе запирали двери, миссис Голдман позвала меня сквозь сетку со своей половины дома:

— Либхен, можно тебя на пару слов?

Мне показалось, что от нее исходят тонкие печальные лучики — вроде тех, что окружают младенца Иисуса на церковных открытках. С привычным немецким акцентом миссис Голдман сказала:

— Мне так жаль, так жаль. Мы вынуждены сдавать дом людям, которые могут платить. Ты ведь понимаешь?

Нелл и Тру угрохотали вверх по лестнице, чтобы заняться сборами; они не питали к миссис Голдман такой симпатии, как я. Во-первых, из-за того, что она не разрешила держать Грубияна, а во-вторых, считали ее занудой, потому что вечно просит вести себя потише. Но они ведь не знали, что в концлагере уши у миссис Голдман стали очень чувствительные, что от любых громких звуков у нее начинала болеть голова и болела по нескольку дней.

— Да, понимаю, — сказала я. — Пожалуйста, не беспокойтесь. Теперь все у нас будет хорошо.

Миссис Голдман открыла дверь и протянула мне блюдо вязких сахарных печенюшек и белый бумажный сверток.

— Там внутри книга. Я знаю, ты любишь читать.

Я собралась уйти, но вовремя вспомнила про хорошие манеры.

— Спасибо. И если мистер Голдман хочет, чтобы я помогала ему собирать гусениц с помидорной рассады, я всегда готова. — Я посмотрела в ее карие глаза, повидавшие столько всего плохого. — Как думаете, Дотти Кенфилд теперь призрак?

Миссис Голдман была единственным человеком, не считая Тру, кто слышал звуки, доносившиеся из окна Дотти. Я должна была выяснить правду, прежде чем мы уедем. Если это и впрямь плакал призрак Дотти, нельзя ее бросать здесь одну-одинешеньку.

— Нет, либхен, она не призрак. Знаешь, порой то, что рождается в воображении, куда лучше, чем то, что происходит в реальности. — Тут я сообразила, что она думает о концлагере: у нее тогда сужались глаза и морщины у рта становились глубокими, как ущелья. — Ты понимаешь? Иногда жизнь слишком пугает людей, и мы оставляем ее ненадолго, погружаемся в свое воображение.

— Кажется, понимаю.

Должно быть, миссис Голдман часто погружалась в воображение, пока жила в концлагере. Представляла любимые вещи. Шоколадное мороженое, и холодные красные яблоки, и мясо под названием шницель, которое она покупала в «Мясной лавке Оппермана».

— Но кто тогда плачет в комнате Дотти, если не призрак?

Миссис Голдман оглянулась на соседский дом.

— Думаю, ты слышала, как плачет Одри Кенфилд. Мама Дотти.

Миссис Голдман глядела на меня так, словно что-то взвешивала в уме и наконец решилась, но тут же снова передумала. В итоге она сказала: