Хорошая… правильная семья сидела бы в мягких креслах в саду огромного дома и любовалась закатом, в последний раз сжимая холодеющие ладони. Но когда это мы были правильной семьёй? Нет, лишь чокнутой семейкой! И попрощались мы так же: ушли, не прихватив с собой ничего, не сказав ни слова детям. Ушли туда, где должно было взойти солнце. И у костра на укромной полянке, обнимая друг друга, как в первую совместную ночь, глядели на горячие рыжие искры, улетающие к звёздам.

А рассвет я встретила уже одна.

Мы все приходили сюда, к безымянной могиле авантюриста Когтистой лапки, на которой (вот диво!) даже лютой зимой росли цветы. Я и внуки. Те из них, что ещё его помнили.

Я прикрыла веки, позволив осеннему солнцу обласкать колдовской узор на них и, не поворачиваясь, проговорила:

— Выходи, старый хрыч. Знаю, что ты там.

— Сама не молода уже, — проскрежетал неприметный пенёк, тяжело выдёргивая корни из земли и шлёпая ко мне. — Скучаешь по нему?

— А ты как будто нет?

— Подумаешь! Мало ли сколько болтливых воров в округе ходит!

— Но этот всегда обыгрывал тебя в кости.

Пенёк скрипнул, опускаясь рядом и касаясь моей руки негнущимися жёсткими ветками:

— В последний раз я ему поддался…

— Это ты так думаешь.

Мне жаль, что нам суждено было умереть порознь.

Но я знаю, что на том берегу колдовской реки ты ждёшь меня. Всё такой же улыбчивый и болтливый. С искрами в глазах и мягкими рыжими кудрями. Ждёшь в мире, полном солнечного света, в мире, взорвавшимся зеленью. Ты, Мелкий и Морис. И я приду к вам, обязательно приду.

— Твоя внучка, та, рыжая, бредит колдовством, — наябедничал пенёк. — Вчерась соседского пацана лишаем сглазила. Сама, без дара, представляешь? Может, пора уже, ведунка?

Может и пора. Ведь меня заждались на том берегу.

Я поднялась на всё такие же молодые ноги, отряхнула юбку и плеснула из прихваченной фляги вина на холм.

— Нет, старый хрыч. Я ещё только начинаю жить.

Конец

Ребята, спасибо всем, кто прошёл со мной и с ведункой этот длинный и сложный путь!