…У большой крепкой избы, около которой мы спешились, нас встретил заместитель начальника Особого отдела дивизии Антон Максимович Братенков. Он подробно рассказал мне о предстоящей работе, о дивизии, о легендарном начдиве Морозове, об истории 250-го полка, где мне предстояло служить.

В сенях стукнула дверь, и в комнату, где мы беседовали, вошел смуглый офицер средних лет с открытым, приветливым лицом. Был он в кубанке и накинутой на плечи бурке.

— Юрченко. Будем знакомы.

— Кстати, — сказал Братенков, — этот товарищ тебя сменить приехал. Можешь собираться.

Поговорив еще с полчаса, мы с Юрченко выехали в полк, располагавшийся в деревне в пяти километрах от штаба дивизии. После осиленных двадцати трех эти пять километров показались уже не столь страшными. На окраине деревни подъехали к большой хате. Навстречу вышел пожилой худощавый казак.

— Знакомьтесь, — Юрченко кивнул на казака, — мой ординарец и коновод Горбунов Николай Григорьевич. Очень рекомендую подружиться.

Николай Григорьевич внимательно посмотрел на меня. Взгляд его я оценил как заданный самому себе вопрос: «И что это за мальчишка к нам приехал?»

— Николай Григорьевич, это смена моя — новый начальник. Так уж люби его и жалуй, будь добр. А теперь сообрази нам что-нибудь перекусить…

Как только Николай Григорьевич вышел из комнаты, Юрченко повернулся ко мне и вполголоса сказал:

— Интересной судьбы человек. Чекист двадцатых годов. Участвовал в боях против Колчака, в ликвидации банд, в подавлении восстания эсеров. В партию вступил в двадцатом году. В органах ВЧК и ОГПУ прослужил семнадцать лет. Потом был уволен по состоянию здоровья, работал в областном финотделе. А когда война началась, его мобилизовали. И вот воюет солдатом.

— А сколько ж лет ему? Не молодой вроде…

— Девятисотого года рождения. Стало быть, сорок два.

— Товарищ начальник, — накрыв стол, обратился Горбунов к Юрченко, — а наш гость, то есть хозяин новый, одет как-то не так, не по-казачьи. Вам ведь сегодня к командиру полка сходить надо, представить товарища. Но не в таком же виде?

— Ладно, дядя Коля, мы первым делом перекусим, а потом что-нибудь сообразим.

«Сообразил» Юрченко таким образом, что через полчаса на мне были его мундир, брюки, на голове кубанка, на ногах хромовые сапоги.

— Это напрокат, — оглядывая меня со всех сторон, весело приговаривал он. — А завтра дядя Коля организует, и получишь уже свое довольствие. Ну как, теперь ничего?

Николай Григорьевич, критически осмотрев меня, произнес:

— Ничего. Идти можно.

Через пару дней, введя меня в курс дел, Юрченко уехал. Я остался один на один со своей новой работой. Но кроме выполнения прямых служебных обязанностей я должен был разрешить еще одну проблему: не мог же я, числясь в кавалерии, считать весь лошадиный род своим врагом ненавистным! Необходимо было в совершенстве освоить верховую езду.

Вечерами, а они в ноябре длинные, мы с Николаем Григорьевичем, которого я стал звать с его согласия просто дядей Колей, выезжали за околицу села на тренировки. По наследству от Юрченко мне достался его рослый, крепкий серый конь Разбой.