Вторую попытку предпринял во время осады Севастополя редактор «Художественного листка» В. Ф. Тимм. Но и ему Нахимов не разрешил «снимать портрет»:

— Вот отстоим Севастополь — тогда и снимайте. А если не отстоим, то и снимать с нас не стоит.

Тимм сумел сделать набросок украдкой, в церкви, когда Нахимов его не видел. «В это время, как я рисовал Нахимова, как нарочно, он молился с большим усердием и клал частые земные поклоны. Я торопился набросать очерк его лица, боясь, чтоб он меня не заметил: рука у меня дрожала, я чувствовал, как кровь вступила мне в лицо, как будто я что дурное делал!.. Да, мне не хотелось, чтобы он заметил мою работу — он мог оскорбиться...»²⁷³ Этот-то рисунок и остался единственным прижизненным портретом Нахимова.

В начале марта провели учения и стрельбы. С 400 саженей в цель, соответствовавшую длине военного судна средних размеров, было от 50 до 82 процентов попаданий, а на 350 саженей 120-пушечный корабль дал 90 процентов попаданий. На расстоянии в 300 саженей от 80 до 90 процентов орудийных выстрелов с фрегатов были меткими. На приготовление орудий к бою требовалось полторы минуты, на перевоз всей батареи на один борт — шесть минут, на перемену станка орудия — от трёх до четырёх с половиной минут, на заряжание и пальбу из каждого орудия — от четырёх до семи минут²⁷⁴.

Прекрасные результаты! Именно поэтому английские и французские корабли, даже такие суперсовременные, как «Наполеон», ближе 400 саженей к городу не подходили.

Рейнеке, стоя у окна своего дома на Морской улице, с часами в руках считал, с какой скоростью ставили паруса на эскадре: от команды «пошёл по марсам» до «с марсов долой» за восемь минут — на «Константине» и «Ягудииле», за семь с половиной — на «Трёх святителях». Температура в тот день упала до нуля, ночью предвиделся мороз, и чтобы утром паруса не сломались, Нахимов приказал поставить их для просушки.

Тридцать первого марта в Севастополе только и обсуждали приход английского парохода. Около шести часов утра у мыса Херсонес заметили чужой пароход без опознавательных знаков. Англичане частенько проделывали такой финт — приходили без флага или под чужим. Корнилов тут же приказал развести пары на пароходе «Херсонес»; не прошло и получаса, как чужак поднял австрийский флаг, подошёл к русской купеческой шхуне, только вышедшей из Севастополя, снял с неё людей и взял на буксир как приз. А что же «Херсонес»? Пока Корнилов уехал на фрегаты отдавать приказания, машина парохода была застопорена. «Сигнал этот о прекращении паров сделал Меншиков, не желая столкновения с англичанами] в чаянии всё ещё, что обойдётся без войны». Рейнеке на страницах дневника дал волю своим чувствам: «Какая дичь! Вообще распоряжения Меншик[ова] нерешительны, медленны, по-бабьему мелочны и малодушны».

В тот самый момент, когда чужой пароход взял шхуну на буксир, над ним взвился английский флаг. Англичане явно издевались над русским флотом. Но Корнилов — не Меншиков: он велел немедленно развести пары на «Херсонесе», а двум фрегатам и двум бригам сняться с якоря и атаковать неприятеля. Фрегаты слегка замешкались у бона — требовалось поднять заграждение, чтобы пропустить их в море, — но довольно быстро нагнали пароход и уже готовы были открыть огонь; тогда англичанин обрубил канат. На купеческой шхуне нашли только одного спрятавшегося матроса. Ветер стал стихать, фрегаты замедлили ход; тогда английский пароход, словно в насмешку, пошёл им наперерез, затем сделал несколько выстрелов и скрылся.

После этого происшествия у русских моряков возникло ощущение, что в Чёрном море они воюют не с передовыми морскими державами, а с пиратами времён Фрэнсиса Дрейка. Корнилов в письме брату так и назвал их — «цивилизованные флибустьеры». Нападения на купеческие суда были с 1 по 4 апреля. Нападавшие забрали лодки с «разною дрянью», как выразился Корнилов, в том числе одну с «шубами и юбками нашей англичанки и горничной, которые отправлялись из Одессы в Николаев». Он переживал об одном: — о недостатке пароходов: «...сердце раздирается... приходится или терпеть подобно одесскому оскорблению, или ставить на карту последние ресурсы... Жаль, что не подождали годика три, тогда бы мы не так их бы приняли, но Бог за правое дело, не всё же эти друзья вместе будут, а порознь мы померяемся»²⁷⁵.

В Севастополе в это время чинили корабли, пострадавшие в Синопском сражении, боролись с цингой, привезённой из гарнизонов Кавказа, строили укрепления: на холме Северной стороны (сейчас называется Радиогорка), по дороге к Херсонесу, в Балаклаве, в Южной бухте, у Пересыпи и Малахова кургана на Корабельной стороне. Заработали три телеграфа — один в городе, второй на Херсонесском маяке, третий у Георгиевского монастыря. Инкерманские створные маяки закрыли хворостом, на Херсонесском маяке ночью огней не зажигали.

По сообщениям в газетах, англичане признали атаку Севастополя с моря для себя опасной, предложили туркам привести два-три старых корабля и затопить перед севастопольским рейдом, чтобы преградить выход российскому флоту. Другой их план — высадить десант и атаковать город с берега.

Эти планы Рейнеке обсуждал с Нахимовым, который съехал на берег для совещания с заболевшим Корниловым. Затопить корабли противнику не удастся, считали в Севастополе, поскольку для этого ему нужно будет пройти под сильным огнём береговых батарей. Было ещё одно предложение — его-то Нахимов и обсуждал с Корниловым: Меншиков вознамерился послать три линейных корабля, фрегат и пароход к Южному берегу Крыма, где, передавал телеграф, напротив Свято-Георгиевского монастыря у мыса Фиолент появились три английских винтовых корабля и два фрегата. Нахимов высказался против этой затеи: или всем идти в море, или никому, посылать же малый отряд не только бесполезно, но и опасно. На том и порешили.

После Синопа к Нахимову пришли известность, слава, а вместе с ними и их неизбежная спутница — зависть. Теперь всё, что бы он ни делал, разглядывали сквозь увеличительное стекло и зачастую видели не то, что было, а то, что хотели увидеть. «До Синопа служил я тихо, безмятежно, — жаловался он в письме другу, — а дело шло своим чередом. Надо же было сделаться так известным, и вот начались сплетни, которых я враг...» Сплетни рождались не в Севастополе — там было не до них, — а в тёплых кабинетах в Николаеве и в столице, в Морском министерстве. Говорили, что Корнилов и Нахимов ссорятся, делят власть. Сплетня дошла до великого князя Константина Николаевича, стала известна и государю. По мнению Рейнеке, породили её в Петербурге Ф. Матюшкин и Н. Пущин, которые переписывались с севастопольскими родственниками.

Так имела ли она под собой основания? Были ли ссоры между Корниловым и Нахимовым? Разногласия случаются даже между любящими супругами, детьми и родителями, бывают и в руководстве, где каждый имеет своё представление об обязанностях.

Обычно Корнилов спрашивал мнение Нахимова как старшего на рейде по многим вопросам, в каждом его письме есть обязательное: «...и Нахимов так же считает» или «...как мы с Нахимовым думаем». Как начальник штаба флота он отдавал приказания не только по своей эскадре, но и по эскадре Нахимова, чтобы сократить переписку. Такую ситуацию даже конфликтом не назовёшь — скорее рабочим моментом. Но рядом с Нахимовым нашлись люди, желающие раздуть из мухи слона, они жужжали ему в уши, что Корнилов распоряжается его эскадрой, как своей, не уважает его. Это, естественно, вызывало досаду и раздражение Нахимова, чего он скрыть не мог. Слабости присущи даже сильным личностям. Была такая слабость и у Нахимова — придирчивость, с которой он оценивал распоряжения Корнилова. Его можно понять: Корнилов был чином ниже его, а должностью выше.

А. П. Жандр, офицер по особым поручениям при Корнилове, вспоминал: если Нахимов сердился, то досада его проходила скоро и он сам приезжал к Корнилову, чтобы загладить неприятное впечатление, и просил «не стесняться тем, что он старший на рейде». Корнилов, в свою очередь, посылал Нахимову документы, по поводу которых хотел узнать его мнение. Близкие друзья знали, что Нахимов был принят в семействе Корнилова как родной, часто проводил вечера у него дома, был дружен с его супругой Елизаветой Васильевной. Когда флагманский корабль Корнилова выходил в море, сам он жил в доме Нахимова; во время осады Нахимов перебрался к Корнилову, в дом отставного поручика Волохова на Центральном холме, рядом с телеграфом. Это ли не доказательство их дружеских отношений? Рядом с врагами по своей воле не живут.

«Оба адмирала слишком горячо любили дружбу, слишком свято понимали свой долг для того, чтобы из пустого тщеславия не помогать друг другу в общем деле — пользе и чести России», — заключал Жандр.

Капитан-лейтенант Д. М. Афанасьев, служивший в Севастополе, считал, что между адмиралами, при всей несхожести их характеров, существовало согласие. Корнилов — «живой, пылкий, горячий, с блестящими талантами. Он, с увлечением принимаясь за всякую деятельность, работал до истощения и был разностороннее Нахимова, зато не был так глубок в морском деле. При своих замечательных административных способностях он был хороший, опытный моряк и достойный адмирал, но далёк от той типичности, которая выработалась в Нахимове при исключительном морском направлении последнего. Нахимов охотно подчинялся первенству Корнилова в последнее время и в ежедневной деятельности по устройству флота и защиты Севастополя, подчинялся столько же по своей прямодушной скромности, как и по сознанию высоких достоинств полезных действий Корнилова. Со своей стороны, Корнилов умел понимать эту уступчивость Нахимова и, ценя в нём по справедливости редкие морские дарования, сознавал неподражаемость Нахимова во всём, что касается моря и боевой жизни в нём, и уступал ему на этом поле»²⁷⁶.

А вот мнение самого Нахимова по поводу этой сплетни:

«Любезный друг Миша! И меня крайне огорчила эта сплетня или, лучше сказать, гнусная клевета. Тем более она меня тронула, что я был сильно болен. Напиши, дорогой мой друг, и Матюшкину и Пущину, во-первых, что никто столько не ценит и не уважает самоотвержения и заслуг в[ице]-а[дмирала] Корнилова, как я, что он только один после покойного адмирала может поддержать Черноморский флот и направить его к славе; я с ним в самых дружеских отношениях, и, конечно, мы достойно друг друга разделим предстоящую нам участь; а во-вторых, что, если бы в настоящее военное время назначили бы на место Владимира Алексеевича даже Матюшкина или Пущина, людей, которых я нисколько не ценю и не уважаю, то и тогда каждый из нас покорился бы и повели дело так, что не пострадала бы честь русского флага...»²⁷⁷