IV

РАБОТА

Они летели по кромке дня и ночи.

И сколько бы раз ни видел Кучеров эту картину, привыкнуть к ней он не мог.

Справа, за профилем пилотирующего корабль Николая, была грозная тьма. Далеко-далеко, там, где небо кончалось, опровергая утверждения материалистов о бесконечности Вселенной, вздымалась мрачно-молчаливая стена, налитая синей чернотой. Ни просвета, ни звездочки, ни сколько-нибудь слабенького проблеска не было в этой пугающей стене, заметно, на глазах, ползущей вверх и к ним, ближе и ближе. Чернота медленно, но неотвратимо заглатывала высоту, зловещей тенью ложилась на девственно-чистый, тончайше-пушистый облачный покров внизу.

Но слева эти же облака светились теплым оранжево-розовым светом; живой, блистающий свет лился радостно и чисто из жаркого костра солнца, горящего на четверть горизонта. Небо же над головой, отмыто-голубое, сияющее, слева плыло всеми теплыми красками спектра: оранжевыми, коричневато-теплыми, желто-золотыми, красными тонами; то пастельно-нежными, то карнавально-сверкающими, пурпурными и ало-малиновыми. Краски, смешиваясь, жили в едином ритме, сменяя друг друга в неслышном танце, накатываясь волнами, втекая волной в волну, и казалось, в небосводе гремит торжествующе-бесшумно музыка гигантской феерии.

Щербак вжался лицом в купол блистера и не мог оторвать глаз от завораживающей картины, и не замечал, что шевелит пальцами, словно они, пальцы художника, нащупывали единственно возможное сочетание краски и линии. Он пытался впитать в себя все это, запомнить, с тоской ощущая полную безнадежность даже попытки нанести на холст все это жалкими кистями и красками, — и тут Машков доложил:

— Командир, подходим к зоне заправки. Выход в точку поворота в зону через четыре минуты.

И, словно услышав Машкова, в эфир вышел Ионычев, вызывая заправщиков:

— «Аксай Четыреста пятый»! Четыреста пятый! Я — «Барьер Девять девяносто шестой». Прошу связь.

В наушниках посвистывал, взбулькивал, потрескивал эфир. Внизу, далеко, очень далеко, в плотно-серой дымке провалились облака, и в засиневшей глубочайшей пропасти, от которой захолонуло сердце, прорисовались стремительными штрихами очертания побережья — тускло высветились сине-коричневые базальты скал, зеленовато-серым войлоком лежала стылая вода холодного северного моря, тоненькой белой ниточкой змеилась полоска океанского прибоя. Все это мелькнуло и пропало во вновь сдвинувшемся толстом одеяле.

— На связи «Четыреста пятый Аксай», — басом ответил эфир. — Добрый вечер, «Барьер». Работаем с вами?

— Вечер добрый. Да, вместе.

— Есть... Девяносто шестой, мое удаление от пункта ноль шесть сто. Ваше?

— Понял, сто, — отозвался Ионычев. — Мое тоже сотня.

— Штурман! — тут же заинтересованно включился в СПУ Кучеров. — А у тебя сколько?

— Сто десять, — недовольно отозвался Машков. — Уже меньше, конечно...

— Кто врет? — радостно осведомился Кучеров.