— Ну? — все так же тяжело глядел Исаев.
— Для кого готовить машину? Чей я теперь техник? — Павлюк равнодушно глядел в сторону воспаленными, налитыми кровью глазами; левое веко его подергивалось.
— Для меня, — через паузу отчетливо сказал Исаев.
Павлюк глядел мимо.
— Ты чего молчишь? Чем-то недоволен? Сержант!
— У вас есть и машина, и техник, товарищ майор, — все так же бесстрастно ответил Павлюк. Левое веко его дрожало все сильнее.
— Д-да! — тихо и бешено просипел Исаев. — Вот эта — да! — Он ткнул пальцем в высящийся над ними нос «яка», от которого плотно несло крепким сухим жаром мотора и гарью перекипевшего масла, сладко-приторным теплым духом сгоревшего пороха и кислой вонью отстрелянного, окаленного железа. — Эта — вот эта! — машина. Ты понял меня, сержант? Ты все понял? И она должна быть, как... как... — Исаев задохнулся. — И я — именно я! — буду летать на ней, и пока они не угробят меня, я буду гробить их — на ней. Только на ней! — выкрикнул он, все еще тыча пальцем в самолет. — Ты хорошо меня понял? Так вот. Дыры — залатать. Двигун — отладить. Отрихтовать ее, сделать ее куколкой, пташкой, девочкой — что хочешь делай, но чтоб она их в землю вгоняла. В землю! Прямиком в гробину, в осиновую! Все понял? Остальное тебя не касается. Все. Свободен.
Павлюк равнодушно-вяло отдал честь, ткнув грязной ладонью в висок, и, загребая траву ногами, пошел к тягачу готовить буксирный трос.
Исаев поднял руку под выхлопные патрубки на капот, провел ладонью по металлу и поднес руку к лицу. Ладонь была вся в саже, масле и копоти — всего лишь десять — пятнадцать минут назад из этих патрубков рвалось живое, горячее дыхание, летели раскаленные брызги в жарком, кипящем грохоте жизни, борьбы, поражения и победы. Исаев провел ладонью по лицу, словно что-то стирая, и оставил на нем грязные, сизо заблестевшие следы — и уже спокойно сказал Федченко, как очнувшись:
— Ну, а я к себе пошел. Бумажки писать. А ты вот что... — Он поглядел на часы.
— Я знаю, — проглотив наконец теплый тугой комок, сказал Федченко. — Знаю. В четыре десять поднять два звена на сопровождение ТБ-третьих.
Исаев кивнул и со странной усмешкой сказал:
— Крепенько ребяткам придется покрутиться с этими гробами... И в пятнадцать тридцать...
— Тридцать пять. Первую эскадрилью опять на штурмовку переправы. Я все помню.
Исаев болезненно поморщился, сплюнул и сказал почти деловито:
— Какой к черту месяц — нас так и на неделю не хватит... Впрочем, как раз на неделю... Кстати, на переправу поведу опять я. — Он поглядел, сощурясь, в совершенно безоблачное, побелевшее от зноя небо. — Итак, трое...
Он прерывисто, судорожно вздохнул, махнул рукой и широко, размашисто пошагал через поле — распрямившийся, сильный, рослый командир авиаполка; и грязного, измученного лица его и больных глаз видно не было.
Федченко глядел ему в спину, чего-то выжидая. Исаев прошел десяток шагов и остановился. Явно прислушался. Жаворонок был где-то рядом.
— Федченко, ты слышишь? — позвал Исаев, не оборачиваясь.
Федченко молчал. Он прислушивался к жаворонку.