Шесть человек перестали дышать; огромный корабль, подрагивая, несся вперед в гуле до предела напрягшегося двигателя; три пары глаз вцепились в стрелки высотомеров; вот вздрогнул и качнулся назад указатель скорости. Но высота?
Чуткая стрелка высотомера вздрогнула, задрожала и осторожно двинулась по шкале. Сто метров. Двести. Триста...
Кучеров, не мигая, качнул обратно штурвальчик триммера: только не пережать! Еще сотня... Еще...
Ту-16 медленно, незаметно глазу, шел вверх, упорно набирая спасительный запас высоты. Что произойдет раньше — потеря скорости или предел высоты? Еще сотня — уже есть почти тысяча метров. Дальше, еще дальше...
Кучеров не смотрел на приближающийся фронт циклона. Он видел только медленно ползущую стрелку альтиметра, слышал только надсадный, почти жалобный, воющий рев перегруженного двигателя и не замечал, как он умоляюще беззвучно что-то шепчет сведенными губами.
Он услышал какой-то сдавленный, стонущий вздох в наушниках, но не обратил на него внимания, — а это Агеев, скорчившись, повис в ремнях, закрыв глаза от ужасающей боли. Адское воющее сверло впивалось в мозг, прожигало раскаленно-ледяной иглой затылок. Никто и никогда не сможет представить себе, какая это боль — дырявый зуб на высоте семи тысяч метров! «Вот почему в гестапо применяли бормашины», — мелькнула идиотская мысль, и стало вроде чуть легче. «Держись, старина, держись! Это больно, но не опасно, от зубной боли еще никто не умирал».
А Ту-16 шел и шел вверх, карабкался все выше и выше. «Ах, умница, милый добрый умница!» Кучеров не знал, то ли смеяться, то ли плакать от любви к этому замечательному «старику», но уже знал твердо, что «ту» довезет, спасет их всех. Разве такой друг подведет?!
Вот уже верхняя кромка облаков — и она на одной высоте с ними! Еще бы чуть-чуть, какая-то пара-тройка сотен... «Тяни, родной, тяни! Я вижу, как тебе тяжело, вижу мигание «Температура двигателя», вижу, что творится с маслом — твоей кровью, — но тяни, милый!»
И вдруг наушники кощунственно ожили:
— Командир! Командир, слева двадцать — пара. Идут на сближение.
Быстро скосив глаза, он увидел две далеко скользящие в небе тени, две тонкие неясные полоски. Они висели очень далеко, остро поблескивая отраженным солнечным светом, и ползли чуть наискосок, смещаясь к ним, навстречу.
Он, уже зная, что победил, — нет, они вдвоем с «ту» победили! — медленно провернул назад, в нейтральное положение, триммера, осторожно, прислушиваясь к каждому движению корабля, поджал закрылки — нет, Ту-16 устойчиво и цепко держал высоту — и так же медленно, но чуть-чуть, стал сбавлять обороты: он очень боялся за перегруженный двигатель. Вот так, немножко, еще чуток. Вот теперь, пожалуй, самый предел. Хватит...
И все это время он видел боковым зрением приближающиеся силуэты — самолеты явно шли наперехват. Он уже догадывался, кто это, но боялся, просто боялся этому поверить, еще больше боясь разочарования, — но силуэты становились все более различимы и узнаваемы.
Он знал, что иначе и быть не могло, он же все знал заранее! — и все-таки какой-то колючий комок царапал глотку, и остро жгло неимоверно уставшие глаза, и стало трудно дышать. Он сквозь зубы чертыхнулся — и боялся, боялся оторвать взгляд от этих, уже отчетливо различимых силуэтов.
Вот тонкие длинные черточки в небе разом, слаженно накренились и заскользили, переходя в привычный глазу рисунок, и наушники совершенно неузнаваемо выдохнули сиплым кричащим шепотом:
— Ребята... Не бросили — наши... Ребята-а-а...
В зеленоватом сумраке КДП (как под водой) лица людей неприятно светились зеленью, тускло поблескивали черные в темных глазных впадинах глаза.
Генерал подошел к стеклянной двери и широко распахнул ее. Снаружи потянуло холодной сыростью тумана, свежей хвоей, влажным песком и недалеким соленым морем.
Пришла балтийская осень, когда так славно рано утром бродить по береговым дюнам, загребая ногами тяжелый, белый и хлебно-желтый песок, слушать хрипло-тонкие вскрики вечно тоскующих чаек (может, это и правда души погибших моряков — старая, горькая легенда о моряцких неупокоенных душах) и думать о прожитой долгой и трудной жизни; вспомнить какие-то оптимистичные разочарования и пугающие победы, вспомнить друзей, живых и мертвых, их жен и детей, и пожалеть свою дочь в который раз из-за ее неудачного и ненужного замужества; прикидывать, что получится из сына, только что закончившего в Ленинграде свое «театра, музыки, кино» (и ведь талантлив, бродяга, в кого он такой?); чувствовать с теплой радостью непреходящую нежность и любовь к жене и удивляться с гордым мужским удивлением своей любви...