– Сколько есть?

– У кого семь, у кого восемь снарядов на ствол. Патронов – по сотне на пулемет.

Он мрачнеет, долго молчит, а потом произносит:

– Понимаешь, надо. Других все равно нет, а вы хоть прикроете броней.

Да все я понимаю.

– Я знаю, что посылаю тебя только что не на верную смерть, но, – Малиновский берет меня за руку и пристально смотрит в глаза, – но ты ведь везучий, я ж помню. Тебя ж два раза, считай, хоронили…

– Слушаюсь, – я вскидываю руку к шлемофону, и, уже повернувшись к выходу, позволяю себе мелкую дерзость, – Бог – Троицу любит?

Выхожу я четким строевым шагом, унося на своей спине последнее пожелание Родиона Яковлевича: "Вернись сам, соратник!"

На улице у танков стоят мои ребята. Смотрят радостно: Суворин выкатился из штаба с новеньким "Владимиром" на груди и рассказал, что меня награждают. Теперь все ждут обмывания…

– Полк, становись.

Они встают возле машин, и все еще ждут чуда.

– Ребята, – голос предательски срывается, – братцы. На выходе из сеттльмента залегла пехота. Надо идти поднимать, потому, что если они покатятся назад, то можно потерять даже то, что уже заняли. А тогда – вся операция была бессмысленной. Вот так вот, соратники.

Я вижу их враз помрачневшие лица. Кто-то тихо произносит:

– На верную погибель идти…

– Да, черт побери, да! На смерть идти придется и атаковать мы будем сами, без чьей-либо помощи… Тем более что боекомплект нам не пополнят. Но идти надо. Все, что я могу пообещать – всех выживших представлю к "Георгию". Парни, я в вас верю!

Я уже поворачиваюсь к своей "тридцатке", как вдруг Суворин низким, охрипшим голосом затягивает песню 25-го года: