– Ну… да, – кивнул я, уточнив: – Только там одни кости остались. А так все верно, связан проволокой, привязан к куску арматуры.

– Их почерк, – уверенно сказал он. – Они так жертвы приносят. Причем в костер задвигают постепенно, чтобы дольше мучился.

– А кому жертвы?

– А хрен их знает, – сказал он. – У нас с ними обмен новостями плохо налажен, вот и забывают рассказать.

– А пленных не было?

– Как – не было? Были, только пользы с этого… Как их там в НКВД ни спрашивают за жизнь их неправильную – ничего не рассказывают. Орут, визжат, но ничего не говорят. А некоторые так и вовсе хохочут. Де-мо-ни-чес-ки, так сказать.

– Говорить разучились, может быть? – предположил я.

– Между собой-то базарят, разведка сколько раз слышала. А вот с нами отказываются. Брезгуют, наверное.

Машина с ходу влетела передними колесами в глубокую лужу, нас накрыло водой, которую метавшиеся по стеклу щетки быстро счистили, но разговор ненадолго прервался.

– Федь, а тебе фамилия Скляр ни о чем не говорит?

– Актер у нас такой был, в каких-то музыкальных комедиях играл. А что?

– Да не, я про тутошнюю жизнь, из местных кто-то.

Федя подумал с минуту, затем покачал головой:

– Нет, не слыхал. А что?

– У того, кого сожгли в подвале, такая фамилия была.

Я открыл сумку, вытащил оттуда ботинок, показал надпись внутри. Федя глянул, кивнул, затем сказал:

– Придумают же фамилии – не поймешь, мужик или баба. Ботинок по мерке, размера даже нет…

Я приложил к своему сапогу, подошва к подошве, прикинул, сказал:

– У меня сорок четвертый. Этот… ну сороковой, сорок первый от силы. Женский?

– Сорок второй, самый ходовой, – процитировал он Райкина. – Может тетка быть, а может и мужик. По такому размеру и не поймешь.