Отец махнул рукой:

— Уедем! Хуже не будет. Не бывает хуже. Как только устроюсь на завод, вас всех заберу.

Мать горько заплакала, прикрывая рот дрожащей рукой.

От тонкого робкого огня лицо отца казалось таким же белым, как и стены хаты…

Ваня злился на отца: мать плачет, а он хоть бы слово сказал жалостное, чтобы успокоить, утешить ее. И смотреть на нее не хочет.

Отец встал, надел шапку, накинул на плечи пальто, оглянулся:

— Не надо, Ивановна. Хлопцев разбудишь, растревожишь. Мне тоже тяжко. А видишь — терплю. Пойду, кое с кем прощусь.

Толкнул дверь плечом и не спеша перешагнул через порог…

…Семья Федора Федько переехала в город Бельцы.

После долгих поисков свободного места Федору Ксенофонтовичу удалось устроиться на казенный водочный склад. На окраине городка снял в глинобитном домишке небольшую комнатушку. Мокрина Ивановна все вымыла, прибрала, побелила потолок и печку. Повесила чистые, своими руками вышитые занавески. Стало светло и уютно. Старших сыновей, пришедших из школы, встретила доброй улыбкой:

— Подивитесь — и у чужих людей жить можно. Свой угол.

Угол потеряли совершенно неожиданно.

Федор Ксенофонтович вернулся необычно рано — в полдень. Дрожащие пальцы долго не могли расстегнуть пуговицы. Снял пиджак и не повесил, а бросил на старый сосновый сундук. И заходил по комнатке, от окна к двери, заложив руки за спину и склонив голову.

Чуя большое горе, Мокрина Ивановна молча смотрела на мужа. Ваня не вытерпел, сложил учебники, подошел к отцу:

— Что с вами, папа? Кто-нибудь… обидел?

Отец поморщился, сел на самодельную табуретку, вытер пот на бледном лице, усмехнулся:

— Скажет тоже — обидел. Меня уволили с работы.

— Как это? За что?

— За правду. За горькую правду.

— Разве за это увольняют? Ведь вы говорили нам: «Самая горькая правда лучше самой сладкой лжи. Всегда держитесь правды, хлопцы».