— Двое. Я и один капитан. Левушкин Сергей Дмитриевич. Все явки у него. Мы должны были освоиться, и я… начать передачи. Все… больше не могу…

Геллерт похлопал его по щеке.

— Сейчас вас накормят и напоят. Что, плохо быть голодным, а? Я же говорил: это ужасно. Особенно, когда едят у тебя на глазах. Но вы молодец, выдержали весь срок. Удивительно. По дороге сюда я с печалью, поверьте, думал о том, что произойдет с вами, если вы и сегодня не захотите говорить. А потом я сказал себе: «Нет, это невозможно! Он еще молодой и не такой глупый, чтобы не сознавать, что его ждет». Верно, Кочнев?

— Да, да… — покивал головой Гриша. — Ну дайте же поесть, негодяи.

Он пил, захлебываясь, теплый бульон, и Геллерт благодушно поглядывал на него.

— Сегодня отдыхайте и поправляйтесь. Завтра займемся делами.

Солдат-конвоир приносил в камеру то бульон, то кашку, то яйцо всмятку, то густые сливки, то молоко, то крепкий чай. К полудню Гриша встал, потряс одрябшими руками: н-да, ушла силушка… Трижды появлялся врач-молдаванин, делал вливания в вену.

За ночь он хорошо выспался, однако когда появился в кабинете перед глазами Геллерта, тот поморщился:

— Не сказать, чтобы вы сильно посвежели за эти сутки. Раньше брились каждый день?

— Когда как. Но обычно — да.

— Курт, прибор! Извините, руки мы вам свяжем сзади, а переводчик подержит голову.

— Зачем это?

— Обычная предосторожность. Вдруг вы захотите покончить с жизнью, вырвете у солдата бритву и разрежете себе горло?

— Зачем себе? Если уж резать, так или солдату, или вам, или переводчику. А меня после этого и так убьют.

Немец засторожился:

— Мне вдруг показалось, что я в вас что-то недопонял. Вы что, не боитесь смерти? Фанатик? Разве вы не могли, в таком случае, умереть от голода?

— Так ведь вы бы не дали. А мучиться-то зачем?

— Да, конечно, у каждого человека свой предел… Что ж, будем считать это вашей не очень удачной шуткой.

— Зачем шуткой? Руки-то вы мне не в шутку собираетесь связывать.

— Я же сказал: это вынужденная мера, — дернул головой гестаповец. — И закончим на этом!