– Боюсь, что это только иллюзия, – заметил Давид и сразу добавил. – Если, конечно, верить Маэстро.

– Вот именно, – сказала Анна, – Если верить Маэстро, то разговор, собственно, идет о том, что пространство превращает любую вещь, которую оно обнаруживает, в нечто мертвое, в нечто, занятое лишь самим собой. Это самодовольное и наглое пространство, которое превращает любую вещь в некую отвлеченную протяженность, которой, на самом деле, нет до тебя никакого дела… Я правильно поняла, надеюсь?

– Как всегда, – кивнул Давид.

– Еще бы, – поддержал его Ру. – Мне кажется, что даже я понял.

– Ну, не прибедняйся, – Анна глядела куда-то поверх голов сидящих, как будто она видела там что-то такое, чего не видели другие. – Только на самом деле все обстоит не всегда так, как он говорит. Есть пространство, которое созидается из улыбки. Или из шелеста осенней травы. Или из вещего сна. Да мало ли…

– Или из звона китайского фарфора,– сказал Ру, словно напоминая опять один из фрагментов Филиппа Какавеки. – Кажется, мы с Анной мыслим параллельно.

– В таком случае, я мыслю перпендикулярно, – сказал Феликс и негромко засмеялся. Потом добавил:

– Давайте лучше подумаем вот над чем. Маэстро хочет освободить вещь или события от власти пространства, которое превращает вещь в нечто мертвое и чужое… Так?

– Да, – сказал Ру.

– Следовательно… – и Феликс посмотрел на Давида, как будто именно от него ждал продолжения.

– Следовательно, – сказал Давид, жестом приглашая Феликса ответить самому.

– Следовательно, нам надо увидеть вещь не как нечто протяженное, на чем настаивал Декарт и вслед за ним вся европейская философия. Нам надо увидеть вещь, как нечто, что демонстрирует нам свою сущность совершенно иначе, чем просто протяженность… И тогда нам остается признать, что этим самым нечто может быть только эйдос, как бы мы его сейчас ни понимали. Потому что ничего другого та же европейская философия за две с половиной тысячи лет не нашла.

– Ура, – сказал Ру. – Теперь, по крайней мере, мы знаем, кто виноват.

– Вещь – не протяженна, – повторил Феликс слегка заунывно, словно он собирался заговорить разом все вещи мира, заставив их отказаться от протяженности и поведать о себе что-то совсем другое. – Она обнаруживает себя как эйдос, то есть раскрывается перед нами, как смысл, потому что если вещь лишается онтологического основания, от нее останется только один чистый смысл…

– Что радует, – сказал Давид.

Ольга негромко засмеялась.

– Напрасно смеетесь, господа, – сказал Феликс, листая тетрадь. – Самое любопытное еще впереди… Вот, послушайте-ка… «Если спросить, теперь, что такое вещь сама по себе, то окажется, что она не знает никакого «сама по себе», потому что ее внутренняя сущность всегда направлена за ее собственные границы, – к тому, с кем она встречается в настоящем и перед кем раскрывает свой смысл, избегая одиночества и ожидая, что другой ответит ей тем же. Тем самым, вещь всегда сопряжена с тем, кому она дана, и в этом, собственно, и открывается ее подлинная природа

– Но это еще не все, – продолжал Феликс, открывая тетрадь в том месте, где была закладка. – Вот что он говорит дальше. «Живопись означает только твою попытку искусственного превращения вещи в чистый смысл, который не нуждался бы ни в каких онтологических подпорках. Живопись хочет поймать вещь в ее первозданной истинности, как эйдос, как то, чему нет названия. Но она всегда забывает, что эйдос, как раскрытие смысла, никогда не бывает вещью в себе, и всегда раскрывается кому-то и суща всегда для кого-то. Это значит, что попытка поймать вещь – означает попытку поймать самого себя. Не подозревая, ты ищешь то, что есть ты сам. Тем самым, ты всегда находишь себя вдали от самого себя

– Неплохо, – заметил Давид, когда Феликс захлопнул тетрадь. – Не знал, что Маэстро в состоянии так связно излагать довольно неординарные мысли.

– Вообще-то эти мысли излагала я, – Ольга стряхнула пепел на пол.