Кроме уроков, мы, две сестры, должны были сами себе шить и чинить белье, вышивать, читать по вечерам вслух матери не менее 30-ти страниц в один раз. Хозяйство тоже было отчасти в наших с сестрой Лизой руках. Уже с 11-ти летнего возраста мы должны были рано встать и варить отцу кофе. Потом мы выдавали кухарке из кладовой провизию, после чего к 9-ти часам готовили все к классу.

 Хозяйничали мы с сестрой Лизой по очереди: сначала одну неделю одна дежурила, потом другую -- другая. Но потом дежурство стало месячное, и мы должны были сдавать друг другу все в порядке: кладовую, шкап с сухой провизией, шкап с книгами и столовое белье. Также надо было наколоть на месяц сахару, намолоть кофе и чисто вымыть все полки в шкапах. Помню я, как раз я колола сахар, и вошел наш дядя Костя, меньшой брат моей матери. "Как? Ты сахар колешь? -- сказал он. -- Какой стыд! Ma petite cousine {Моя маленькая кузина (франц.).} и занимается делом экономки. Ты себе все руки испортишь".

 Моя мать рассердилась и сказала, что Костенька портит ее детей и внушает им глупости.

 А между тем этот самый дядя Костя имел огромное влияние на мое духовное развитие, и он был первый и единственный человек в детстве моем, который внес художественную искру в мое воспитание. Он жил в Москве и готовился к экзамену в университет. Воспитывался он в Дерптском университете, отлично говорил по-немецки и по-французски, был образован, прекрасно играл на фортепиано, но от застенчивости и от волнения никогда не мог выдержать экзамен, что погубило его жизнь, так как незаконность рождения1 и отсутствие диплома не давали ему никаких прав. Не выдержав и в Москве, он впоследствии уехал с тою же целью в Киев, что было для нас, детей, величайшее горе.

 Он не учил нас, но всегда, когда приходил или гостил у нас на даче, он чем-нибудь интересным займет нас. То исправлял он наши почерки и показывал, как надо хорошо писать, то рисовал с нами, и всегда красиво, тонко, изящно, и я подражала ему. А то заставит писать ноты наизусть или, сыграв что-нибудь легкое, посадит за рояль и велит проиграть то же самое. Играл он удивительно талантливо: сам Николай Рубинштейн говорил ему: "Я дорого бы дал, чтобы играть Шопена так, как ты!" Иногда он садился вечером за рояль, импровизировал музыку для балета и заставлял нас с сестрой плясать балет, что я очень любила. Прислушиваясь к звукам импровизации дяди Кости, я принимала, стараясь быть грациозной, те позы, которые соответствовали музыке. То нежно-грустные, то бурно-веселые, сопровождаемые быстрым танцем; то, я помню, становилась на пальцы ног или одной ноги. Это все было очень весело.

 Когда мы стали постарше, он раз на даче созвал нас, детей, и читал нам "Повести Белкина" Пушкина. Как сейчас помню, как весело, выразительно прочел он нам "Барышню-крестьянку", и какое огромное это произвело на меня впечатление.

 Во все области искусства он вводил нас, и на всю жизнь осталась во мне эта страсть ко всем искусствам, эта жажда знания, желание понять всякое творчество. И разбудил это во мне мой любимый до самой старости -- дядя Костя Иславин.

 До самой его смерти в 1903 году мы остались с ним в самых близких, дружелюбных отношениях. В старости он часто путал меня с моей матерью, с нее он перенес свою привязанность на меня и называл меня часто вместо "Соня" -- "Люба". Имя моей матери.

 Одно мое воспоминание о дяде Косте связано и с мужем моим, графом Львом Николаевичем Толстым.

 Жили мы на даче, в Покровском Глебова-Стрешнева. Мы уже пообедали, когда вдруг видим: идут к нам пешком дядя Костя и Лев Николаевич. Появление их всегда возбуждало восторг во всей нашей семье.

 Мать Софьи Андреевны, Любовь Александровна Берс. Москва Фотография 1860-х гг.

 -- Ну, девочки, кто дежурная? Давайте нам с Левочкой обедать,-- сказал дядя Костя. -- Мы хотели обедать у Бахметевых, в большом доме, да опоздали и ужасно голодны.

 Мы побежали с сестрой Лизой в кухню. Почтенная, старая кухарка наша, прожившая всю жизнь в нашей семье, Степанида Трифоновна, уже сняв свой беленький чепец и фартук, ушла к себе наверх и лежала на высокой перине и еще более высоких подушках. Мы не смели ее беспокоить. Сами подожгли дрова, разогрели обед и сами служили своим любимым гостям.