Мы с детьми жили на вилле в Болье, а Лоэнгрин – в фешенебельном отеле в Ницце. Время от времени он приглашал меня пообедать с ним. Помню, как я вошла в своей скромной греческой тунике и смутилась, встретив там женщину в изумительном ярком платье, всю в бриллиантах и жемчугах. Я тотчас же почувствовала, что это мой враг. Она вселила в меня страх, как впоследствии оказалось, не без оснований.

Однажды вечером с присущей ему щедростью Лоэнгрин пригласил большую компанию на бал-карнавал в казино. Он предоставил каждому костюм Пьеро из свободно ниспадающего атласа. Впервые в жизни я надела костюм Пьеро и впервые посетила публичный костюмированный бал. Праздник оказался веселым. Для меня его омрачило только одно – на бал пришла и дама в бриллиантах, тоже в костюме Пьеро. Глядя на нее, я испытывала муки. Но потом, помню, пустилась с ней в неистовый танец – любовь сродни ненависти – и танцевали до тех пор, пока управляющий не тронул нас за плечи и не сказал, что такое поведение непозволительно.

В разгар всех этих дурачеств меня внезапно позвали к телефону. Кто-то с виллы в Болье сообщил мне, что одна из воспитанниц школы, Эрика, внезапно заболела крупом. Положение чрезвычайно серьезное, возможно, она умирает. Я бросилась от телефона к столу, где Лоэнгрин развлекал своих гостей. Я попросила его поскорее подойти к телефону, мы должны были позвонить врачу. И именно здесь, вблизи телефонной будки, когда мы испытывали страх за дорогое нам обоим существо, преграда, разделявшая нас, рухнула, и наши губы впервые встретились. Но мы не потеряли ни единой секунды. Автомобиль Лоэнгрина стоял у дверей. Не снимая костюмов Пьеро, мы заехали за доктором и помчались в Болье. Мы застали маленькую Эрику задыхающейся, с почерневшим лицом. Врач приступил к работе. Мы, двое перепуганных Пьеро, ждали у постели приговора. Два часа спустя, когда за окном чуть забрезжил рассвет, врач объявил, что ребенок спасен. Слезы заструились по нашим щекам, размазывая грим, но Лоэнгрин заключил меня в объятия.

– Мужайся, дорогая! Давай вернемся к нашим гостям.

И всю обратную дорогу, крепко прижимая меня к себе, он шептал:

– Дорогая, если нам суждена только эта ночь, только это воспоминание, я буду любить тебя всегда.

В казино время летело так быстро, что большинство гостей едва ли заметило наше отсутствие.

Однако одна гостья считала каждую его минуту. Маленькая дама с бриллиантами ревнивым взором наблюдала за нашим отъездом, а когда мы вернулись, схватила нож со стола и бросилась на Лоэнгрина. К счастью, он вовремя разгадал ее намерение и, схватив за запястье, мгновенно поднял высоко над головой. Удерживая таким образом, он отнес ее в комнату для дам, словно весь этот инцидент был всего лишь шуткой, заранее подготовленной частью карнавала. Там он передал ее на попечение служителей, просто заметив, что с ней случилась небольшая истерика и ей необходимо выпить воды. Затем он вернулся в зал как ни в чем не бывало, в беспечном, хорошем настроении. Веселье гостей все усиливалось и достигло кульминации в пять часов утра, когда я станцевала с Максом Дирли танго апашей, вложив в свой танец все бурные и противоречивые волнения вечера.

Когда с восходом солнца вечер закончился, дама с бриллиантами вернулась в свой отель в одиночестве, а Лоэнгрин остался со мной. Его щедрость по отношению к детям, его беспокойство и искренняя тревога по поводу болезни маленькой Эрики – все это завоевало мою любовь.

На следующее утро он предложил мне совершить побег на его яхте, уже получившей новое имя. Мы взяли с собой мою маленькую девочку и, оставив школу на попечение воспитательниц, отправились к берегам Италии.

Деньги несут на себе проклятие, и люди, обладающие ими, не могут быть счастливы двадцать четыре часа.

Если бы я только знала, что человек, с которым я жила, обладал психологией испорченного ребенка и мне следовало тщательно обдумывать каждое свое слово и каждый поступок, чтобы угодить ему, тогда все, возможно, сложилось бы хорошо. Но я была тогда слишком молода и наивна, чтобы понять это, и болтала, объясняя ему свои мысли о жизни, о «Республике» Платона, о Карле Марксе, о всеобщем переустройстве мира, не ведая о разрушительном действии своих слов. Этот человек, заявлявший, что любит меня за мою храбрость и великодушие, испытывал все большую тревогу, когда понял, какую пламенную революционерку принял на свою яхту. Он постепенно стал осознавать, что ему не удастся примирить мои идеалы со спокойствием своей души. Но кульминации наши противоречия достигли в тот вечер, когда он спросил у меня, кто мой любимый поэт. Обрадованная, я принесла ему мою livre de chevet[112] и прочла «Песню открытой дороги» Уолта Уитмена. Охваченная восторгом, я не замечала, какое впечатление производит на него мое чтение, и, когда подняла глаза, поразилась при виде искаженного яростью его красивого лица.

– Какой вздор! – воскликнул он. – Этот человек никогда не мог заработать себе на жизнь!

– Неужели ты не видишь? – воскликнула я. – Этим человеком владели мечты о свободной Америке!

– Да будут прокляты мечты!

Внезапно я поняла, что его мечты об Америке ограничивались десятками фабрик, работавших на него, создавая для него богатство. Но такова извращенность женщин, что после этой и подобных ссор я бросалась в его объятия, забывая обо всем под воздействием его грубых ласк. К тому же я утешала себя мыслью, что он скоро прозреет и поможет мне создать великую школу для детей из народа.

А тем временем великолепная яхта скользила все дальше по голубому Средиземному морю.

Я вижу все, словно это было вчера: широкая палуба яхты; накрытый для ленча стол, сервированный хрусталем и серебром, и Дейрдре, танцующая вокруг в своей белой тунике. Конечно, я была влюблена и счастлива, и все же я все время с неприятным чувством помнила о кочегарах, поддерживающих огонь в машинном отделении; о пятидесяти матросах; о капитане и его помощнике – обо всех этих огромных расходах ради удовольствия двоих людей. Подсознательно я ощущала какое-то беспокойство оттого, что дни проходили впустую, не приближая меня к цели. Порой я противопоставляла довольство этой жизни в роскоши, в постоянных праздниках, эту беспечную погруженность в наслаждения жестокой борьбе моей ранней юности, и сравнение оказывалось не в пользу праздной жизни. Но я не могла не поддаться обаянию великолепия зари, постепенно растворявшейся в знойном, ослепительном полудне. Мой Лоэнгрин, мой рыцарь Грааля разделит мою великую идею!

Мы провели день в Помпеях, и Лоэнгрину пришла в голову романтическая идея посмотреть, как я буду танцевать в храме Пестума при лунном свете. Он тотчас же нанял маленький неаполитанский оркестр и договорился, что они придут к храму и будут ждать нашего прибытия. Но как раз в этот день разразилась летняя буря и ливень. Весь этот и следующий день яхта не могла выйти из гавани. Когда мы, наконец, прибыли в Пестум, то нашли несчастных, промокших насквозь оркестрантов сидящими на ступенях храма, где они прождали нас в течение суток.

Лоэнгрин заказал десятки бутылок вина и ягненка la Pelicaire, которого мы ели на арабский манер пальцами. Голодные оркестранты, наевшись и напившись до отвала, к тому же устав от ожидания в храме, совершенно не могли играть. Поскольку снова принялся моросить дождь, все мы сели на яхту и направились в Неаполь. Оркестр предпринял мужественную попытку играть для нас на палубе, но началась качка, и оркестранты, позеленев, один за другим удалились в каюты…