Можно быть полиглотом и досконально изучить оригинал, но, не обладая этой чудодейственной способностью истинного поэта и даже владея версификацией, как владел, скажем, Вильгельм Левик, переводить так, что Верлена не отличишь от Камоэнса, что, кстати сказать, у него нередко и получалось. А уж если это будет перевод стихов здравствующего поэта, то, прочитав, такой формально мастерский и точный перевод, он не скажет: «Внешне не похоже, но стихи мои», как сказал Янка Купала, читая свои стихи в переводе Максима Горького.
Из этого, конечно, не следует, что поэту не надо знать иностранных языков. Что и говорить, хорошо бы! Но уж если знать, то не в рамках университетских программ, которые освобождают от подстрочника, но не дают возможности почувствовать «запах» прочитанного. Сколько несуразностей допускают переводчики, знающие язык кое-как, но уверенные в том, что знают по-настоящему! Такой ведь не станет проверять себя и с помощью словаря. В результате, например, украинское слово «квиток» (билет) переводится как «цветок», «худо́ба» (скотина) как «худоба́», «багатьох» (многих) как «богатых», «луна» (эхо) как «луна», «ціпок» (палка) как «цыпленок»… Кое-кто даже украинское слово «переводити» понял как «переводить», хотя значит оно «портить», что, впрочем, в данном случае следует считать уместным. Но поскольку нечто подобное возможно не только в отношении близких языков, которыми являются русский и украинский, то я затрудняюсь сказать, что лучше — знать язык кое-как или вовсе не знать и пользоваться услугами подстрочника.
Я уж не говорю о том, что мы живем и работаем в многонациональной стране, говорящей и пишущей на множестве языков, и обязаны быть, как сказал Антокольский, «офицерами связи» между многими культурами. Можно поселиться в Узбекистане на несколько лет, хорошо изучить и даже в совершенстве владеть узбекским, но переводить-то мы должны и с других. Как быть в таком случае? Ведь речь идет об интернациональном долге.
Мне бы не хотелось, чтобы те, кого нынче называют эрудитами и знатоками, сделали из моих высказываний вывод, будто я предлагаю издательствам отказаться от их услуг. Нет, этого я не предлагаю. Ведь переводить нужно не только великих поэтов с их железным стихом, но и многое другое, не предназначенное для вечности. Я хотел бы лишь одного — чтобы они не превращались в судей и не стремились поучать: если поэт умеет переводить, то этим самым уже и доказывает, что знает, как это делать.
ТАК БЫЛ ЛИ ГОРАЦИЙ ПАНИКЕРОМ?
Мое стихотворение «Гораций» почему-то стало поводом для дискуссии на страницах «Литературной газеты», в которой приняли участие литературоведы, критики и читатели. Разговор начался с выступления литературоведа Я. Гордина, который обвинил меня в нежелании или неумении увидеть в поведении великого римского поэта то, что мой критик считает главным и определяющим, а также в стремлении зарегистрировать в поэтической форме такие факты из биографии Горация, которые являются второстепенными, то есть нехарактерными.
Таким образом, смысл статьи Я. Гордина заключался в том, что, изображая историческую личность, писатель должен отбирать лишь те факты, которые обосновывают ее социально-историческую роль, иначе говоря, с самого начала подчинять факты заранее выработанной авторской концепции.
Мысль эта не нова. В разное время ее уже преподносили нам в качестве единственно правильного метода литературного творчества. Но — шла ли речь об историческом лице или о нашем современнике — на практике следование такому методу, как правило, приводило к одностороннему изображению человека, а стало быть, и к упрощенному показу его отношений с действительностью, то есть к примитивизации и опустошению его социально-исторического содержания. Неудивительно поэтому, что статья Гордина вызвала ряд возражений.
И. Золотусский строит свои возражения на примере отношений А. Пушкина к истории и исторической личности. Демонстрируя сложность этих отношений, он весьма убедительно доказывает неправомерность художественной однолинейности как следствия концептуальной предвзятости. Такие доказательства можно было бы построить и на примерах других исторических личностей, в частности и на примере жизни, творчества и отношения к действительности Горация, образ которого послужил примером для ошибочных, на мой взгляд, выводов Я. Гордина.
Художественный образ великого римского поэта складывался в русской литературе довольно своеобразно. Кажется, ни у одного из знаменитых писателей мы не находим более или менее обширного прозаического или стихотворного произведения о великом римском поэте, и тем не менее его образ довольно ярко очерчен именно художественными средствами. Я имею в виду переводы, которые, конечно, тоже являются разновидностью художественного творчества и, как правило, всегда отмечены своеобразием личного отношения, истолкования и трактовки переводчика.
С этой точки зрения довольно любопытно проследить различные попытки осмыслить некоторые факты из биографии Горация на примерах перевода, скажем, одного и того же стихотворения разными русскими поэтами, начиная с Пушкина и кончая Пастернаком. Оба они были яркими поэтическими индивидуальностями, хотя, конечно, разного масштаба, и то, как они понимали смысл переводимого текста, отражало в каждом случае не только характер этого понимания, но и разность господствующих идейно-эстетических концепций эпох. В результате у обоих русских поэтов один и тот же факт, описанный автором в далекой древности, не только выглядит по-разному, но получает совершенно различную этическую оценку.
До нас дошло мало сведений о жизни и личном облике Горация. Из дошедшего можно считать достоверными лишь краткие заметки Светония и некоторые строки в изобличающих сатирах Луцилия и Гермогена. Но самое яркое представление о личности Горация и обстоятельствах его жизни, как чаще всего бывает в случаях с великими поэтами, дает сам Гораций — в своих собственных произведениях.
Я беру для примера несколько строк из оды, обращенной к Помпею Вару, товарищу Горация по службе в республиканских войсках Брута. — беру не только потому, что их цитирует Я. Гордин в своей статье, но и потому, что именно эти строки сообщают нам о поступке, который многие авторы в течение двух тысячелетий считали позорным и который сам Гораций вспоминал, как мы видим, с горьким раскаянием.
Вот как эти строки выглядят в вольном переводе А. Пушкина:
Здесь обращает на себя внимание бескомпромиссная суровость осуждения
А вот и перевод в истинном смысле слова, принадлежащий А. Фету, — не «вольный», как у Пушкина, и, стало быть, более близкий к оригиналу:
Как видим, и здесь то же безусловное осуждение: своими словами названо и бесславие, и страх, и низвергнутое в борьбе мужество.
Но вот за перевод тек же строк берется наш современник Борис Пастернак, и вместо осуждения того, что клеймил сам Гораций, мы получаем хладнокровную констатацию как бы совершенно ординарного факта: