Пересказать сюжеты этих картин Толкачева невозможно, ибо о каждом рисунке можно написать большой рассказ. Целый мир открывается за листом бумаги — с мечтой о будущем, с болью за настоящее, со всей глубиной переживаний, на которую только способен человек.
Вот один из рисунков — он называется «Птицы улетели». На рисунке группа подростков за колючей проволокой. Они смотрят в небо, и хотя на картине нет птиц, вы по выражениям лиц этих обреченных детей видите, что улетают птицы и вместе с ними последняя надежда. Птицы… Только им беспрепятственно позволено парить над Освенцимом и Майданеком… Появляясь, они приносили сюда мечту о свободе, воспоминания об огромном мире, который для этих детей перестал существовать с момента, когда их бросили в этот земной ад. Птицы были вестниками свободы, посланцами надежды, и, глядя на них, дети, наверное, не раз чувствовали в сердцах горячий прилив надежды на освобождение…
Но наступила осень, и они улетели. Они подались в теплые края, а дети остались за колючей проволокой, одинокие, голодные, обреченные…
Сколько тоски и боли в застывших движениях несчастных подростков! Сколько взрослого понимания трагической безысходности в детских глазах и прощальных взглядах!
Вот другой рисунок — «Игра в рай». За колючей проволокой, взявшись за руки, дети кружатся, бегают друг за другом. Им лет по десять, но они уже не дети. И только болезненная, лихорадочная фантазия помогает им выдумать маленькое счастье и реально представить его себе.
В этой наивной игре — целый мир, в который с поразительной глубиной проник художник. Страстное стремление обреченного человека к счастью, к свободному мышлению и к свободе вообще — вот идея этого произведения.
Можно описать многие рисунки из двух альбомов, и почти во всех удивительное проникновение в психологию, душу и разум людей. Вероятно, найдутся «знатоки», которые обвинят Толкачева и в неточности пропорций, и в других смертных грехах… Их не замечает зритель, которому дороги те, кто стал невинной жертвой неслыханной жестокости. Глаза застилает горький туман, и человек холодеет перед глубиной раскрытой драмы. В таком состоянии никто не в силах увидеть мелкие профессиональные просчеты, если они даже и есть.
Живопись знает много жанров и форм. Можно рисовать пейзажи родной природы и этим проявлять к ней свою любовь; можно обращаться к отечественной истории, утверждая ее как предтечу современного; можно рисовать букеты цветов и этим проявлять свое понимание красоты… Толкачева волнует иное. Он изображает страшную действительность и при этом отваживается смотреть ей прямо в глаза. Поэтому картины его представляют собой такое точное отображение реальности, каким бывает только последнее отражение убийцы в глазах убитого. Замученные и погубленные жертвы Освенцима и Майданека вырываются из полотен художника. Кажется, вот-вот вломятся они в зал Международного трибунала, и тогда не нужно будет ни прокуроров, ни защитников: искусство будет обвинять с такой силой, с какой не в состоянии сделать этого даже сама жизнь.
«Если вы не видели Гиммлера, посмотрите на картины Толкачева — и вы поймете, что он сотворил» — так писала польская газета «Одродженне».
Это не искусство утверждения или отрицания — это искусство активного действия. Оно заставляет человека трепетать от гнева и восставать против зла и несправедливости; оно заставляет забыть о том, что это искусство, и дает возможность услышать реальный голос жертвы и стремление к борьбе.
У нас много спорят о мере тенденциозности в искусстве. За эту тенденциозность кое-кто пытается осуждать Толкачева. Но его стремление к истине и справедливости было органической потребностью художника: оно — крик его героев, живых и мертвых. Тенденциозны ли они? Еще бы! Кто вправе требовать, чтобы жертвы Майданека и Освенцима не высказывали вслух своей ненависти к убийцам? Если Толкачев мог им дать голос, то только ради того, чтобы они кричали о своей ненависти и призывали к мести.
В мировой литературе есть книга, утверждающая чувство ненависти к врагу, — «Тиль Уленшпигель». В этой книге в одной из любовных сцен автор заставляет героя говорить о ней. Почти общими фразами обращается Уленшпигель к девушке, которой хочет овладеть… И это не звучит фальшиво, потому что глубина его ненависти такова, что, заглянув в эту пропасть, и читатель преисполняется чувством героя.
Пепел Клааса стучит в сердце Уленшпигеля; пепел миллионов Клаасов, сожженных в печах Освенцима и Майданека, стучит в сердца современных художников. Человечество окончило войну полной победой — искусство начало и продолжает эту войну.
— Когда же наступит мир? — спросили Уленшпигеля.
И он ответил:
«Мир наступит тогда, когда в садах Фландрии вместо яблок, слив и вишен на каждой ветке будет висеть по испанцу».
Так отвечал воин.
Если поставить этот вопрос художнику, то он должен иначе ответить:
— В искусстве мир не должен наступить никогда. Потому что нынешнее его призвание — напоминать людям о горе и беде, которые постигли мир в наше время, не позволять успокаиваться, человеческой памяти, заставлять стоять на страже и никогда не забывать о том, что неправда всегда имеет тенденцию разливаться морями крови, если не бороться с ней постоянно и всегда и если не убивать ее в зародыше.
…тот же Зиновий Толкачев снова поразил нас мужеством и верностью своему творческому долгу. Речь идет о большой выставке картин на темы произведений Шолом-Алейхема.