Вместе с ними нас шатало через душную стеклянную галерею с одной стороны моста на другую — я тыкал руками, объясняя, что здесь, наверное, единственная точка в городе, откуда плюс-минус вблизи видно сразу четыре сталинских высотки из семи. Кивая на проштемпелеванный гербом МИД, рассказывал, что согласно проекту он — единственный — должен был быть без шпиля, но товарищ Сталин в последний момент заявил, кривясь, что так здание слишком напоминает ему американские небоскребы. Менять проект было поздно, дом уже почти построили — только кто бы решился перечить Самому?.. И тогда несколько верхних этажей проткнули гигантским металлическим штырем, на который сверху насадили жестяную островерхую башенку, крашенную под камень. После разоблачения культа Хрущеву намекнули, что идиотскую эту деталь неплохо бы упразднить в числе прочего мрачного сталинского наследия; но Никита Сергеич хмыкнул и велел оставить — как памятник безвкусию генералиссимуса.

На левом берегу мы двинулись по дорожке, идущей вдоль высокого травяного откоса, мимо турецкого посольства в сторону Бородинского моста. Площадь Европы была теперь внизу и напротив.

Я люблю это место.

Благодаря реке, благодаря открытому пространству перед Киевским вокзалом здесь есть простор для взгляда, здесь по-настоящему видно небо — что, в общем, редкость для Первопрестольной, стискивающей тебя между громадными каменными плоскостями. Распахивающийся отсюда панорамный вид — с готическим силуэтом Университета слева, на дальнем обрыве, с частоколом могучих труб над «Рэдиссоном», с иглой гостиницы «Украина» поперек сиреневых облачных слоев — один из тех характерных и цельных урбанистических пейзажей, которые создают лицо городу и на которые столь бедна Москва с ее стертой индивидуальностью, монструозная и невнятная.

Так я и говорил Янке, добросовестно стараясь показать гостье город в выигрышном ракурсе, быть забавным и ненавязчивым. Я знал свою роль и свое место.

Познакомившись с девицей за год до того в ее родном Питере, я из вежливости — хотя и не только, не только — пригласил ее (то есть ИХ, конечно, — с Игорем) «к нам в бескультурную столицу», пообещав поводить и развлечь. Они, разумеется, не вняли — не потому, что имели что-то против меня, а потому что в отсутствие дополнительных поводов общение со мной явно не тянуло на стимул преодолеть шестьсот км. Потом у Янки повод появился — свадьба бывшей сокурсницы. Мероприятие было рассчитано на несколько дней (врачующиеся принадлежали к тому имущественному слою, что гуляет широко), но публика по большей части Янку не обаяла — и она вспомнила про меня.

Чрезвычайно симпатичная, с какой-то подкупающей легкой неправильностью в чертах, с редким сочетанием ума и непосредственности, с тем балансом самоуверенности и искренней доброжелательности, что встречается у отпрысков безупречно благополучных семей: интеллигентных, состоятельных и дружных… Такая у Янки и была.

В те три дня я мобилизовал все свои невеликие резервы общительности и радушия. Гостья была неизменно приветлива, охотно слушала и прилежно пробовала акулу во «Вьет-кафе» — но в целом выглядела достаточно равнодушной. Как я убеждался тогда и впоследствии, люди, абсолютно адекватно чувствующие себя в жизни, не страдают избыточным любопытством ко всему спектру ее проявлений — они достаточно хорошо знают, что конкретно им от нее нужно.

Шансов войти в этот перечень я не имел в принципе.

В те времена я не оставил еще своих рок-н-ролльных потуг, формально считался — и представлялся — журналистом (неважно, что фрилансером), еще водил знакомство с людьми продвинутыми и местами даже небезызвестными, и вообще как-никак был москвичом… Словом, теоретически принадлежал почти к одному кругу с ровесницей из питерской театральной богемы; и уж ощущению непреодолимой социальной и психологической дистанции взяться было решительно неоткуда…

Я ощущал не просто дистанцию. Я ощущал пропасть.

В нашем с ней общении — совершенно вроде бы ненатужном — было, как ни крути, что-то от любезной беседы на лингва франка норвежца с малайзийцем, оказавшихся в соседних креслах трансконтинентального «Боинга». При всей расположенности друг к другу визави принадлежали к разным мирам — и о природе этой разницы тогда, четыре с небольшим года назад, я только начинал догадываться.

Янкино благодушие, на которое я так повелся вначале, постепенно стало меня смущать. Слишком сложно, невозможно для меня было проникнуться мироощущением, при котором мир — целиком и в большинстве частностей — видится штукой если не оптимально устроенной, то безусловно приемлемой…

Мне начала казаться подозрительной Янкина самодостаточность. Я прекрасно понимал ее истоки — благо успел глянуть со стороны на ту реальность, в которой девица существовала давным-давно: с любимым театром, где она была на отличном счету, с их тесной, старой, сплоченной и замкнутой театральной компанией, откуда, разумеется, происходил и Игорь, ненавязчиво-общительный парень с внешностью молодого Бандераса — тоже, говорили, подающий большие надежды… Короче, реальность эта была столь гармонична, что в какой-то момент показалась мне искусственной.

Потом я понял, что это неправда. Точнее, попытка самообмана. Мне просто хотелось объявить фальшивым благоустроенное существование благополучных людей — чтобы в собственном, ущербном и неуютном, увидеть хотя бы одно преимущество. Преимущество подлинности.

Не такой уж редкий компенсаторный фокус.

На самом деле все наши существования, конечно, одинаково настоящие (или ненастоящие). Количество бытовых и социальных мерзостей в одном из них не дает ему никаких метафизических бонусов.

Просто у одних все в этой жизни складывается. У других — нет. И никакой морали отсюда не извлечешь. Ну разве что: «Горе побежденным».

Я снова посмотрел на часы и поморщился. Так я ничего и не смог сделать с собственной привычкой приходить на все встречи раньше срока — и важные, и неважные, и даже встречи с теми, кто сам никогда нигде вовремя не появлялся…

С другой стороны — куда нам спешить?..