К концу его рассказа Лысенко твердо пришел к выводу: как угодно, но этого «языка» надо уберечь от Кривоноса, живьем доставить к гетману. Пусть батько Богдан разбирается, у него голова светлая. Тут такое дело – сам черт ногу сломит… Уж если Москва решила влезть в заваруху, да еще так странно…

Кликнув казаков, он на всякий случай уточнил: пришел ли в себя атаман, успокоился ли. Услыхав: «Пуще прежнего лютует, уж сколько воды вылили – без толку!», скорбно вздохнул, насупился. И отдал приказание, напоследок добавив:

– Ежели пан по дороге сбежит или с его головы хоть волос упадет… Вы мой гнев знаете, други! Умрите, а к гетману доставьте! Скажете там: Кривонос прислал, пленный много знает, для гетмана важен! А перед батьком Максимом я отвечу, не бойтесь.

И пана Беджиховского, торопливо освобожденного от цепи, повезли под усиленным конвоем к Хмельницкому. Какого страху он натерпелся, какие мытарства пережил за бесконечные часы скачки и кратких привалов, ловя ненавидящие взгляды мятежников, чувствуя, что они с трудом одолевают дьявольское искушение нарушить приказ и расправиться с ним, – словами описать невозможно. Язык человеческий слишком беден для этого.

В общем, к тому времени, когда перед ними показалась Белая Церковь, в замке которой устроил себе штаб-квартиру самозваный гетман, пан Беджиховский был уже на грани умопомешательства. И строгий взгляд Хмельницкого, когда его к нему привели, явился последней каплей. Раньше пан готов был поклясться: скорее умрет, чем склонит колени перед презренным схизматиком, да еще бунтарем. А тут словно кто-то ударил сзади по ногам. Бухнулся на паркет с таким усердием, точно перед самой почитаемой иконой. Нервная дрожь прошла по всему телу, на глазах выступили слезы.

Сидевший сбоку от Хмельницкого худощавый узколицый человек торопливо промолвил, улыбнувшись:

– Дозволь, пане гетмане, мне несколько слов пленному сказать! – И, дождавшись утвердительного кивка, произнес, глядя прямо в глаза Беджиховскому:

– Не бойся, пане, гетман наш хоть строг, но справедлив и великодушен. Я – Иван Выговский, шляхтич, ныне генеральный писарь Войска Запорожского, тому живой пример! Служил молодому Потоцкому, сражался против его гетманской милости. Попал в плен под Желтыми Водами. А глянь на меня: жив, здоров, благополучен, чего и тебе желаю. Служу его милости, получаю заботу его и ласку. Потому, что повел себя разумно. Ты понимаешь, пане? Отвечай на вопросы честно, без утайки, расскажи все, что тебе ведомо, тогда и жизнь свою сохранишь, и… – Многозначительно умолкнув, договорил после паузы: – Кто знает!

Пан Беджиховский закивал со всем усердием: конечно же, он готов вести себя разумно! И выложил все, до донышка.

Гетман, помрачнев, сердито хлопнул кулаком по столу:

– Я и тогда подумал, и сейчас мыслю: Кривонос это! Более некому! Ну вот что делать с ним, ослушником?!

– Так ведь это лишь предположения… – заторопился Выговский, пытаясь успокоить Богдана. – Доказательств-то пока никаких…

– Вернется – будут! – сквозь зубы прошипел Хмельницкий. – И ему допыт учиню, и казакам… Из-за него, подлеца, сыну опасность грозила! Не прощу!

Теперь заторопился и Тимош:

– Пустое, батьку! Не гневись! Ведь все обошлось, слава богу… А что до опасности – так я ведь тоже казак, дело привычное.

Гетман растроганно всхлипнул, снова прижав сына к груди:

– И впрямь добрым казаком стал! Жаль, не дожила мать, порадовалась бы… Гей, Иване, наливай-ка еще! Выпьем за здравие Тимоша Хмельницкого, будущего гетмана Войска Запорожского! Э-э-э, да ты уже пьян, что ли? Чего мимо льешь?

– Видать, и вправду пьян… – смущенно пробормотал Выговский. – Ишь, горилка в голову ударила… Звиняйте, пане гетмане!

Тимош, смущенный донельзя словами отца, как-то странно взглянул на генерального писаря:

– Так ведь и выпили-то всего ничего…