Было слышно, что били ее несильно, об этом можно было судить по звуку ударов. Но ей много и не надо. Один раз она потеряла сознание. Не от боли, а просто от испуга. Ее обливали холодной водой. Слава богу, ее не спрашивали про похищение, а в остальном она быстро призналась. Ее писклявый голосок был слышен на всю тюрьму, и когда она рассказала, как военный предложил ей аляка джинсия53, то охранник, которые ее пытал, расхохотался, отстегнул еще пару ударов для порядка и развязал.

Вошла она в камеру вся красная и в слезах. Мне было унизительно даже видеть ее такой. Не знаю, что бы я чувствовала, будь на ее месте.

К ней бросилась Нахед.

— За что? Я не понимаю, за что!!! Как же больно! — кричала Ширин, переминаясь с одной ноги на другую. — Как же мне больно!

— Скажи: «Господи помилуй!» — строго говорила Нахед, снимая с Ширин мокрую одежду.

— Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! У-у-у! — ревела Ширин, вся пунцовая от напряжения и боли.

— Ну что, легче? — тогда спрашивала Нахед. Она как будто пыталась отвлечь Ширин от боли, руки ее между тем двигались быстро. Вмиг мокрая одежда сменилась сухой.

— Легче, тетенька, легче! — отвечала ей Ширин.

Потом ее усадили к стене, но она продолжала плакать.

— Ну все! — говорили ей. — Все уже закончилось. Хватит.

— Но меня так сильно били! — продолжала Ширин.

— Это еще что! Меня-то как били! Я вообще ходить не могла! — утешала Нахед.

— А меня-то! А меня! — раздалось с разных сторон.

Потом снаружи кто-то крикнул:

— Катя! На выход!

Это грянуло как гром.

Я подумала, что меня сейчас будут пытать. Мне не хотелось, чтобы меня кто-то утешал или подбадривал, лгал вот так же, что меня не будут бить, поэтому я просто встала и быстрее направилась к двери.

— Почему босиком? — раздалось с разных углов. — Надень носки!

Но я подумала, что нет смысла надевать носки, если меня все равно будут бить по пяткам. И мне не было страшно, пока я не оказалась в коридоре перед двумя прикованными к решетке заключенными, грудь которых была изуродована плетью, а кожа свисала лохмотьями. Их продолжали бить, лица были искорежены болью и отчаянием. Они готовы были признаться в чем угодно, предать кого угодно, пообещать что угодно, сделать что угодно. После очередного замаха плети надзирателя мне на щеку и шею попали несколько крохотных капель крови, и мои колени начали дрожать.

И я не боялась боли. Я боялась унижения. Я боялась, что и меня вот так же разломят на куски.