— Да-да. Сиротке же больше негде жить, — ехидством, сочившимся из каждого слова, можно было прожечь легированную сталь.
— Мне некогда сейчас заниматься поиском жилья для Ярины. Пусть живёт, не мешает. Ну, и присмотрю… вроде по-братски, — последнее Герман выдохнул с нарочитым пренебрежением.
— Ты ведь помнишь, что она тебе
— Нина, я, по-твоему, идиот? Конечно, Ярина мне не сестра, не родственница, вообще — никто. Девчонка просто живёт в моей квартире — и всё. Ты видела эти квадратные метры? Нахрена мне четыре спальни, гостиная, размером с волейбольную площадку? Даже если там поселится симфонический оркестр, я не замечу, — отчеканил Герман.
Марков не врал: пентхаус, купленный на этапе строительства, был чудовищных, по его меркам, размеров. Герману для сносного существования хватило бы и одной спальни, где он не только спал и занимался сексом, но и, зачастую, работал, ел, бездельничал.
Квартира — дань положению. Престижу, который глава компании должен поддерживать в деловом мире, частично — безопасности и комфорта. В основном Герман проводил время в просторной спальне с панорамными окнами, заменяющими стены. Иногда зависал в домашнем кинотеатре, пару раз уснул, растянувшись на тёплом полу, подоткнув под голову диванную подушку. Завтракал всегда на кухне, игнорируя отдельную столовую, обедал и ужинал вне дома.
За неделю, которую Ярина жила с ним на одних квадратных метрах, он один раз видел крошки на обеденном столе в кухне — значит, что-то ела. Один раз почувствовал шлейф цветочно-ягодных девичьих духов, и однажды в прихожей стояли кроссовки сорок второго размера — в гости заходил розоволосый царевич. Всё!
Герман уезжал на работу к восьми утра, стремясь появиться первым в офисном здании, у Ярины занятия начинались в девять, иногда почти в обед. Возвращался ближе к ночи. Конечно, лукавил, врал сам себе. Пропадал на работе, встречался с приятелями, проводил время с Ангелиной — всё, что угодно, лишь бы не оставаться с Яриной наедине. Ещё свежо было в памяти воспоминание о злосчастной пижаме и собственной реакции на мелькающее бельё из-под коротеньких шорт. Впилась в сознание неловкая тишина в машине, когда он гнал как сумасшедший, нарушая правила дорожного движения, Ярина в это время притаилась притихшим мышонком на заднем сидении, и один бог знает, что крутилось в её голове.
Тогда он спешно ткнул в две спальни, заявив, что можно выбрать любую. Показал квартиру, взмахнув руками: кинотеатр налево, гостиная прямо, кухня там. Сунул в ладошку ключи и скрылся у себя, не беспокоясь, как «сестрёнка» устроится. Сестрёнка — звучит, как изощрённое издевательство. На сестру у нормальных мужчин стояка не случается. На девятнадцатилетних пигалиц с ватой вместо мозгов у тридцатилетних мужиков не должно вставать.
Нина поднялась, прошлась по кабинету, замерла у стеллажа с книгами, провела ладонью по корешкам, почему-то в глаза бросился отросший маникюр. Герман не помнил, чтобы Нина позволяла себе подобное. Даже в далёком прошлом, когда денег было в натяг, она всегда находила средства и время для ухода за собой.
Резко выхватила книгу, будто выбрав наугад, пролистала нервно, отбросила в сторону, взялась за другую, сделала то же самое, потянулась за третьей. В каждом движении — боль.
— Мама, прекрати. — Герман встал рядом, смотря сверху вниз, не веря, что когда-то утыкался лбом в живот Нины и был по-детски счастлив от накатывающего чувства защищённости. Объяснить он это состояние не мог в силу возраста, но ощущение запомнил навсегда.
— За что? — Нина уставилась на Германа. — За что? Почему он
— Не знаю. — Он не знал, что сказать. Не знал тогда, пять лет назад. Не знал и сейчас. Не будет знать и через пятьдесят. Такому дерьму не могло быть объяснения. Ни с человеческой точки зрения, ни с юридической. Ни с какой!
— За что? — настаивала Нина, вряд ли слыша тебя. — Я должна найти объяснение! — На пол полетела ещё одна книга, следом отправилась целая стопка, разлетаясь по полу.
— Я всё перевернул здесь. — Пришлось перехватить руку Нины, остановив на полпути к редкому, коллекционному изданию. Не в стоимости дело, он бы с радостью спалил дотла всё, что окружало сейчас их, лишь бы Нине стало легче принять уродливую правду, но этого не произойдёт. Некоторые вещи невозможно исправить, понять, принять. Особенно любящему женскому сердцу. — Везде перевернул, — добавил Герман.
После оглашения завещания он перетряс каждый сантиметр кабинета. Всё в комнатах Дмитрия и Нины, он копался в личных вещах, находил то, что не должен видеть никогда в жизни и усилием воли выбрасывал из памяти. Смотрел в городской квартире покойного, даже дом в Малибу, где Глубокий был всего три раза, перевернул вверх дном. Ничего, что объясняло бы произошедшее.
— Выпьешь? — Нина плеснула в бокал виски, выпила, не поморщившись, отставила штоф с элитным напитком в сторону, не заботясь о бокале для Германа.
Он не пил, никогда, ни при каких обстоятельствах. Его выворачивало от вида, запаха, вкуса. Не представлял ситуации, в которой возьмёт в руки яд, убивший сначала личность родной матери, а потом её физическое существование. Всему, что случилось в те далёкие детские годы, вина — алкоголь. Слабость, безволие, преступление на бытовой почве, нож трижды судимого сожителя, но в первую очередь — алкоголь.
Герман плохо помнил времена, когда мать не пила. Были ли такие? Несколько оставшихся фотографий говорили о том, что были. Нина рассказывала, что её младшая сестра — мать Германа, — подавала огромные надежды. Окончила школу с золотой медалью, поступила в институт, умчалась в Москву, год прожила под одной крышей с Ниной, не поднимая головы от учебников. На лето между первым и вторым курсом отправилась домой, к родителям. Нина, будучи старшей, работала, компанию младшей составить не могла.