Сын писал ему по дороге в Париж, что ненавидит пресмыкаться[43]. И действительно, это одна из самых ярких черт Моцарта: сколько бы он ни вращался в придворно-аристократических кругах, он не лебезил, не льстил, не пресмыкался. Леопольд Моцарт, вероятно, был не менее гордым человеком. Но если он не хотел вернуться к своему ремеслу или оказаться на улице, ему оставалось только играть придворного. Как он играл, лучше всего видно на портрете, написанном в 1765 году, — с несколько злобно сжатым ртом и недоверчивыми глазами[44]. Ему приходилось нагибаться и кланяться, льстить и лебезить, хотя он и не признавался в этом сыну. Кстати, кланялся он иногда настолько преувеличенно, что всякому становилось ясно: делает он это не добровольно. Моцарт-отец, конечно, лучше сына умел перенимать придворные манеры, но они не вошли в его плоть и кровь, не стали для него второй натурой.

Человек, который предстает перед нами при чтении писем Леопольда Моцарта, — это человек со специфически буржуазными взглядами, чьи ум и проницательность часто противоречат его озлобленности, черным депрессиям, паническому страху и мукам совести. Непростой человек. Он исповедовал доктрины Просвещения, а после неожиданного выздоровления дочери от тяжкого недуга сразу же заказал в различных церквях Зальцбурга ряд месс, которые он, должно быть, в страхе обещал святым во время ее болезни. Он был рационалистом в духе своего времени и в то же время склонялся к вере в чудеса в духе церкви, которой он оставался верно предан. Свой план концертного турне с двумя детьми он оправдывал открыто антипросветительским утверждением, что он обязан «возвестить миру о чуде, которому Бог судил родиться в Зальцбурге»:

Выдержка из другого письма ясно это показывает:

Однажды Леопольд заметил, что хотел бы быть не только отцом своего сына, но и его лучшим другом[47]. В то же время он с помощью искусства аргументации, которым владел гораздо лучше, всегда заставлял сына делать то, что считал правильным. Сам он учился у иезуитов. Модели, которые он запомнил из собственного воспитания, в определенной степени помогали ему в обращении с собственными детьми. Будучи просвещенным человеком, он не бил их. Суровость палки, от которой он их избавил, он заменил суровостью интеллекта, который был не менее эффективным — и не менее болезненным — средством поддержания дисциплины. Короче говоря, он обладал свойственной многим педагогически одаренным рационалистам способностью: с помощью холодной логики безличных аргументов и собственных более обширных познаний добиваться того, чтобы воспитуемые починялись воле воспитателя.

Итак, юный Моцарт вырос в этой школе, привязанный к отцу, для которого социальный, а значит, и финансовый успех сына в годы его детства и ранней юности означал единственный шанс вырваться из противного ему положения и при этом найти то, что заполнило бы смыслом его жизнь.

Потребность отца в смысле отвечала определенным образом потребностям сына, пока он был маленьким. Надежда Леопольда достичь с помощью Вольфганга того, чего не достиг сам, нашла отклик в сильной потребности ребенка в любви; мальчик явно получал удовольствие оттого, что отец ставил перед ним музыкальные задачи.

То, что слуховая чувствительность у разных людей различается в силу их наследственности, то есть то, что Моцарт-сын от рождения был наделен необычайно высокой чувствительностью к звукам, — вполне возможно, пусть в данном случае и недоказуемо. Доказуемой и, благодаря этому, более доступной для понимания является взаимосвязь между особой человеческой констелляцией, в которой прошли детство и юность Моцарта-сына, и развитием его особого таланта, а также вообще всего того, что стало для него значимым как наполняющее его жизнь смыслом или опустошающее ее. Интенсивная жажда отца (часто страдавшего от чувства вины и депрессии) наполнить смыслом свою жизнь через своего маленького сына и интенсивная жажда любви и приязни, которую испытывал этот сын (имевший потребность в любви и уже в раннем возрасте лишившийся уверенности в том, что может и должен получить ее), подпитывали друг друга.

Мы не знаем точно, какую роль в этой комбинации играла мать; источники говорят об этом недостаточно. Она, судя по всему, была сердечной, живой и терпеливой женщиной не без интереса к музыке, родом из семьи, тоже вышедшей из ремесленного сословия. Насколько можно судить, она беспрекословно и без особого труда подчинялась власти мужа, как это было принято у женщин ее круга. Семью родителей Вольфганга Моцарта сегодня можно было бы назвать счастливым браком старого типа: муж принимал все решения, а жена следовала за ним с полным доверием к его порядочности, его приязни к ней и его интеллектуальному превосходству. Очевидно, что мать полностью отождествляла себя со своей семьей; в письмах она иногда говорит «мы» там, где можно было бы ожидать «я».

Конечно, нет ничего необычного в том, что у ребенка развиваются именно те способности, которые отвечают жажде смысла, ощущаемой его отцом, а приязнь и внимание отца в свою очередь отвечают жажде смысла, испытываемой ребенком. Здесь она проявляется с особой отчетливостью, потому что в этот ранний период их отношений потребности отца и сына были так хорошо согласованы, так явно сочетались друг с другом. Каждый признак музыкального таланта в сыне делал счастливым отца. Его счастье выражалось в той интенсивности, с которой он старался развить талант ребенка, и в том, что он с ним постоянно занимался, и в той любви и приязни, которые он ему дарил. И все это делало счастливым ребенка и подвигало его к новым достижениям, которые сулили ему любовь.

Вряд ли можно сомневаться, что и негативные чувства также играли роль в этой двойной связи, тем более что у таких маленьких детей эмоции почти всегда двойственны. Но немногие источники, которыми мы располагаем по тому периоду, позволяют нам видеть в основном положительные стороны. Один биограф резюмирует их данные следующим образом: К «папе» он был привязан трогательной любовью: каждый вечер перед отходом ко сну он забирался в его кресло и пел с отцом мелодию на итальянский текст, чтобы затем, в качестве финала, запечатлеть поцелуй на «кончике носа» своего родителя[48]*. Много лет спустя, когда сын, опьяненный большой любовью, захочет вырваться из уз этой двойной связи, отец в отчаянном письме-предостережении напомнит ему об этих сценах из детства.

На дворе 1778 год, Вольфгангу 22 года. Он очертя голову влюбился в семнадцатилетнюю девушку, старшую сестру своей будущей жены, и хочет отказаться от запланированной отцом поездки в Париж. Он намерен посвятить себя образованию возлюбленной и совершить с ней турне по Италии, чтобы сделать ее знаменитой певицей. Это фантастический план; он ставит под угрозу все надежды, которые отец возлагал на успех сына в столице Франции. Леопольд Моцарт изо всех сил пытается обуздать гнев и отчаяние по поводу бессмысленного проекта и непослушания отпрыска. Но сам он прикован к Зальцбургу, а сын с матерью находится далеко, в Мангейме. Только с помощью писем отец может побудить юношу, постепенно ускользающего из-под его контроля, не бросать намеченную поездку в Париж. И вот в многостраничном письме от 12 февраля 1778 года он напоминает ему о сценах из детства: Я прошу тебя, мой дорогой сын, прочти это письмо внимательно — найди время, чтобы прочитать его и подумать над ним. Господи Боже всемилостивый, прошли те радостные для меня мгновенья, когда ты ребенком и отроком не ложился спать без того, чтобы, встав на кресло, спеть мне oragnia figatafa, расцеловать меня, а в конце поцеловать в кончик носа и сказать, что, когда я состарюсь, ты поместишь меня в капсулу со стеклом спереди, без воздуха, чтобы я всегда был при тебе и в почете. — Поэтому выслушай меня с терпением! Наши зальцб[ургские] тяготы тебе все известны: ты знаешь о моих скудных средствах к существованию и, наконец, почему я сдержал данное тебе обещание отпустить тебя дальше, и все мои бедствия. Замысел твоей поездки имел две причины: или искать постоянную хорошую службу, или, если это не удастся, отправиться в большое место, где большие заработки. И то и другое было нацелено на замысел поддержать твоих родителей и помочь твоей сестрице пробиться в жизни, но прежде всего — обеспечить тебе славу и честь в мире, что частично уже и произошло, когда ты был ребенком, частично — когда ты был юношей. И теперь только от тебя зависит, сможешь ли ты мало-помалу подняться до величайшего почета из когда-либо достигнутых музыкантом: это твой долг перед твоим необыкновенным талантом, полученным от всемилостивого Бога; и только от твоего ума и образа жизни зависит, умрешь ли ты как простой музыкант, забытый всем миром, или как знаменитый капельмейстер, о котором потомки будут еще и читать в книгах; умрешь ли ты у женщины с комнатой, полной обездоленных детей, на соломенном тюфяке, или после жизни, проведенной по-христ[иански], с удовольствием, честью и посмертной славой, хорошо обеспеченный всем, что нужно твоей семье, и почитаемый всем миром?[49]

В ответе от 19 февраля Вольфганг говорит, что он никогда и не ожидал ничего другого, кроме того, что отец не одобрит путешествие с девушкой (и ее семьей), и добавляет:

Вскоре после этого из-под его пера вырывается двусмысленное замечание, что в конце концов он приехал в Мюнхен «прямиком из Зальцбурга, где отучают противоречить». Может быть, это относилось к князю-епископу, но, скорее всего, также и к отцу.

Его письмо четко отражает давление, которое на него оказывалось. Жажда вырваться из стесненных условий главенствовала в его жизни; жажда смысла, в которой потребность найти выход из тяжелого материального положения смешивалась с потребностью в уважении и человеческом достоинстве, угнетала его не меньше, чем неудовлетворительное положение при дворе. Теперь легче понять, как получилось, что отец уже через несколько лет после рождения Вольфганга стал превращать его образование в дело всей своей жизни. Неудивительно, что сила, которая двигала отцом, и оказываемое на него давление в преобразованном виде переносились на сына.

Выше уже говорилось, какое значение может иметь для человека то, что он является кем-то во втором поколении, — другими словами, что он с малых лет растет в семье, дающей ему интенсивные импульсы в той области, в которой развивается его талант. Слышал ли Моцарт игру своего отца на скрипке в первый год своей жизни — неизвестно, но исключать это нельзя. Во всяком случае, есть сообщения о том, что уже в раннем возрасте он присутствовал при ежедневных уроках игры на клавесине, которые отец давал Анне, старшей сестре Вольфганга.

Вскоре младший брат сам попробовал играть на клавире. Соперничество между братьями и сестрами — один из самых сильных стимулов в раннем детстве. Подражая сестре и тоже ударяя по клавишам, юный Моцарт, как и многие дети в таком же положении, возможно, пытался заполучить свою долю любви и внимания, которые его отец уделял старшей сопернице. Отец был рад необычайно раннему интересу сына к звукам спинета, а затем и к игре на скрипке и с тех пор он стал давать и ему — в форме регулярных уроков музыки — любовь и внимание, которые в глазах ребенка ранее уделялись только сестре. Сын живо реагировал на педагогические усилия отца, осваивая программу музыкальных уроков в таком темпе и таком объеме, которые намного превзошли все ожидания, и это, должно быть, усилило приязнь Леопольда к отпрыску, а возросшая приязнь отца подстегнула ребенка к новым достижениям.

Сначала Моцарт-старший был поражен и восхищен тем, как необычайно быстро его сын все схватывал, — а в развитие этого дара он, сам того не осознавая, внес решающий вклад. Необыкновенное чувство звука и звуковая память юного Вольфганга, а также прочность усвоения им выученного отец искренне считал своего рода чудом. Систематические уроки, которые он давал сыну с трехлетнего возраста, усиливали это впечатление. Уроки были строгими, с регулярными упражнениями по нотной тетради, которую отец составил сам. Рукопись эта сохранилась. Она состоит из 135 пьес, в основном в форме менуэта, методично расположенных от более легких к более трудным упражнениям. До нас дошли и некоторые из первых попыток ребенка создать музыкальные композиции, которые вызвали у отца «слезы восхищения и радости»[51].