В мае 1781 года напряжение между Моцартом — недовольным молодым музыкантом — и его не менее недовольным кормильцем и сувереном — архиепископом Зальцбургским графом Коллоредо — переросло в открытый конфликт. Эти отношения с самого начала были ненормальными, а конфликт — почти неизбежным. Моцарт благодаря своему необычайному таланту виртуоза и композитора уже в юном возрасте прославился среди любящей музыку аристократии при европейских дворах. Но в самом Зальцбурге он занимал должность, формально мало чем отличавшуюся от должности повара или камердинера. Таким образом, Моцарт был аномалией на своей родине, в маленьком абсолютистском государстве, которым авторитарно правил граф Коллоредо.

Потерпев неудачу в поисках должностей при других дворах, Моцарт вернулся на службу в Зальцбург, потому что ему больше ничего не оставалось. Ему повезло: прежний придворный органист недавно умер, поэтому образовалась вакансия. Моцарт немедленно подал прошение о приеме на это место — или, по всей вероятности, это сделал за него отец; в стиле того времени (столь недвусмысленно свидетельствующем об огромном неравенстве власти в обществе XVIII века) он писал, что вверяет себя «всеподданнейше прочим высочайшим благодеяниям и милостям» архиепископа[87]. Коллоредо прекрасно понимал, как выгодно для его репутации, что столь знаменитый музыкант родом из Зальцбурга состоит у него в придворном штате. Поэтому декретом от 17 января 1779 года он распорядился о найме молодого человека на должность придворного органиста, причем с тем же жалованьем 450 гульденов, которое получал его предшественник — пожилой человек, отец семейства.

Для молодого музыканта это было по меркам того времени очень неплохо, и уж точно нельзя было сказать, что архиепископ пожадничал. Но в декрете о назначении обычным ритуальным языком оговаривалось, что новый органист, как и старый, должен выполнять все свои служебные обязанности как в придворной капелле и в оркестре, так и в домском соборе, а также при самом дворе, со рвением и беспрекословно — и это не считая композиций, которые ему надлежало в любое время сочинять как для церковного, так и для придворного исполнения. В его обязанности по традиции входили также функции камердинера, а это означало, что Моцарт каждый день должен был являться ко двору. Его предшественник, очевидно, безропотно брал на себя эти функции, когда князь-епископ того требовал: это было чем-то само собой разумеющимся в понимании того времени, тем, от чего нельзя уклониться. Моцарт же этого не делал, а позже говорил, что ничего не знал о таких обязанностях. Ему, по его словам, лишь несколько раз сказали, что следует более регулярно появляться при дворе, а он ходил туда только тогда, когда его прямо вызывали. Его небрежность в этом отношении была одной из главных причин, по которым архиепископ был недоволен его службой[88].

Кроме того, Моцарт даже после восстановления в должности иногда отсутствовал в Зальцбурге по несколько недель. Осенью 1780 года он покорнейше попросил об отпуске, поскольку баварский двор хотел, чтобы он написал новую opera seria для карнавальных празднеств 1781 года. Моцарту нужен был отпуск, чтобы в самом спешном порядке сочинить эту оперу и отрепетировать ее с певцами в Мюнхене. Либретто — «Идоменей, царь Критский», — которое должен был написать тоже некий зальцбуржец, было прислано ему из Мюнхена. (Моцарт, правда, позволил себе в некоторых местах изменить это либретто, но все равно невозможно не заметить ремесленного характера всей процедуры: курфюрст Баварский не только дает композитору заказ, но и определяет и тему, и текст, и ожидает чего-то нового в своем вкусе.) Ради такой цели архиепископ Зальцбургский не мог отказать ему в отпуске, поскольку это было бы нелюбезно по отношению к баварскому двору, на что граф Коллоредо, занимавший более низкое положение, чем курфюрст, не мог отважиться. Поэтому он промолчал и предоставил Моцарту шестинедельный отпуск, хоть и был при этом, возможно, очень зол, — ведь он платил Моцарту. Как уже говорилось выше, уродливые отношения.

Моцарт был гордым молодым человеком, знавшим себе цену; ему приходилось делать над собой очень большое усилие, чтобы вести себя как покорный подданный, чего в Зальцбурге требовали от него князь-епископ и многие, хотя и не все, придворные вельможи и чего пытался добиться от него отец. Но сейчас (с начала ноября 1780 года) он находился в Мюнхене и работал над «Идоменеем». Такую работу он любил, она поглощала его целиком. Он просрочил возвращение из отпуска, решив: будь что будет. В принципе он был бы вполне доволен, если бы архиепископ уволил его со службы. При баварском дворе вельможи к нему относились на первый взгляд как к равному. Как это часто с ним бывало, он принял это за чистую монету и, вероятно, расценил это как знак того, что после успеха его оперы ему гарантирована постоянная должность, если не в Мюнхене, то где-нибудь еще. Зальцбург ему надоел. Опоздав из отпуска, он бросил вызов архиепископу. В письме от 16 декабря он обрисовал отцу свое видение ситуации:

Кстати, как там <архиепископ>? В будущий понедельник исполнится <шесть недель>, как я <уехал из Зальцбурга>. Вы знаете, дорогой отец, что я <только в угоду вам> нахожусь в…, ибо, ей-богу, что до меня, то я бы, прежде чем <уехать>, <задницу бы подтер последним Декрет ом >, ибо, клянусь Честью, мне с каждым днем теперь все невыносимее кажется не <3альцбург>, а <князь и заносчивая знать>. Поэтому я был бы очень рад получить от него известие, что <он во мне больше не нуждается>. А я при той большой <Протекции>, которую я <здесь имею> в достаточной мере <обеспечен> и <в настоящем> и <на будущее> — <исключая смерть>, от которой <никто> не застрахован — и которая <человеку> <таланта>, который <не женат>, ущерба не нанесет. Но — все на свете ради вас, и мне было бы легче, если бы я хоть ненадолго мог уезжать, чтобы вздохнуть свободно. Вы знаете, как тяжело было <на этот раз уехать>. Ведь без <серьезной причины> и <думать об этом было нечего>, просто <плакать хочется> […][89]

На самом деле у Моцарта было не так много шансов закрепиться при баварском дворе. Он был упрям в том, что касалось его музыки. Иногда он даже вступал в конфликт с влиятельным главным режиссером театра. Вельможи не привыкли к возражениям со стороны подчиненных, и особенно со стороны такого молодого человека. Если что-то в опере им приходилось не по вкусу, они говорили об этом и ожидали соответствующих изменений. Им казалось несомненным, что люди их ранга, занимавшиеся театром, были лучшими судьями хорошего вкуса, чем музыкант-буржуа. Моцарт же, когда дело касалось музыки, часто отказывался кого- либо слушать. Он был молод, полон мечтаний и не знал мира. В конце концов его оставляли в покое, ведь то, что он делал, было не так уж важно. Но для человека, ищущего постоянную должность, такое упорство в представлениях о собственной музыке вряд ли служило хорошей рекомендацией.

И вот он остался в Мюнхене, хотя срок его отпуска истек, и на этот раз отец был полностью на его стороне. Леопольду Зальцбург был противен не меньше, чем

Вольфгангу; только он не осмеливался показать это, да и не мог себе этого позволить. Сыну он писал[90], что в Зальцбурге уже все расхваливают его новую оперу, фрагменты которой слышали еще до премьеры. Если спросят о просроченном отпуске, то он просто прикинется дурачком. Если двор спросит, он ответит, что шестинедельный отпуск они поняли так, будто Моцарту разрешается остаться в Мюнхене на шесть недель после завершения работы над сочинением, поскольку он все еще нужен там для репетиций и всей подготовки спектакля. Или Его Высококняжеская Милость полагают, что такую оперу можно сочинить, скопировать и отрепетировать за шесть недель? Леопольд, конечно, знал, что у архиепископа связаны руки. Приказать Моцарту вернуться в Зальцбург или тем более уволить его в то время, когда он по приказанию баварского курфюрста работает над оперой для его карнавальных празднеств, было бы афронтом для последнего. Но не исключено, что архиепископ, несмотря на невозможность что-либо предпринять, постепенно все больше и больше злился по поводу отсутствия своего слуги, а отец не учел этого обстоятельства. Моцарта волновала его опера (и радужные перспективы, которые, как казалось, она ему сулила), архиепископа же — неисполняемая служба, за которую он платил жалованье, и неповиновение, которое позволял себе его подчиненный. Это была в чистом виде борьба за власть в небольших масштабах, какую часто можно наблюдать.

13 января 1781 года состоялась первая репетиция третьего акта «Идоменея». Знакомые из Зальцбурга прибыли в Мюнхен, чтобы посетить ее. 26 января приехали отец и сестра. 27 января, в день 25-летия Моцарта, состоялась генеральная репетиция, а 29-го — премьера. Она прошла с большим успехом. От архиепископа по-прежнему ничего не было слышно. Он был занят другими делами, в том числе и прежде всего — серьезной болезнью отца. Чтобы навестить больного, он вместе со своим двором отправился в Вену. Оттуда Моцарт 12 марта наконец получил приказание следовать за своим господином. Он немедленно выехал и, в соответствии с распоряжением архиепископа, был размещен в его резиденции. Произошло несколько сцен, когда Коллоредо распекал его; он явно хотел показать молодому человеку, что он хозяин в своем доме, называл его наглым парнем и т. п.

О том, что за этим последовало, мы знаем только от самого Моцарта, а его свидетельства могут быть односторонними. Архиепископ, возможно, тоже не был создан для таких сцен. Он был замкнутым, несколько своеобразным человеком, который не выносил вида крови. Отец Моцарта рассказывал об этом в одном из писем в Мюнхен[91]: недавно, сообщил он, архиепископ во время еды случайно порезал палец; когда потекла кровь, он встал, взял себя в руки, чтобы не упасть в обморок на глазах у всех, вышел в соседнюю комнату и упал на пол. Странный человек. В начале мая он внезапно приказал Моцарту освободить покои в венской резиденции. Моцарт нашел комнату у своих знакомых по Мангейму — фрау Цецилии Вебер и ее дочерей, одна из которых, Алоизия, была его первой, большой и до сих пор не забытой любовью. За это время Вебер-отец умер, и вдова сдавала комнаты внаем.

9 мая произошел разрыв между Моцартом и его господином. Выселенный придворный музыкант едва успел переехать, как получил приказ с ближайшей почтовой каретой доставить в Зальцбург срочный пакет. Моцарт, которому еще нужно было взыскать причитавшиеся ему деньги, явился к архиепископу и с извинениями сообщил, что не может уехать так скоро. По совету одного камердинера он прибегнул ко лжи и сказал, что в почтовой карете не осталось свободных мест. Граф Коллоредо, по словам Моцарта, назвал его самым беспутным парнем из всех, кого он знает, заявил, что никто не служит ему так плохо, как он, и что он советует ему немедленно ехать в Зальцбург, как он ему велел, иначе он, архиепископ, прекратит выплату ему жалованья. Сам же Моцарт, по его словам, сохранял спокойствие, хотя архиепископ обзывал его босяком и паршивцем. Он только спросил: «Ваша Милость недовольны мною?» Тогда граф еще сильнее разъярился и заявил, что более не желает иметь с ним дела. Воспользовавшись этим заявлением, Моцарт ответил, что пусть все так и будет: завтра он подаст прошение об отставке.

Этого архиепископ, очевидно, не ожидал. Он хотел заставить Моцарта подчиниться, но вряд ли был готов к тому, что его подчиненный перехватит инициативу и сам подаст в отставку. С точки зрения архиепископа, такая реакция молодого человека была совершенно безумной, ведь это он повсюду искал себе должности и ничего не нашел, пока зальцбургский двор милостиво не принял его обратно, да еще и с увеличенным жалованьем. Однако Моцарт твердо решил остаться в Вене. 9 мая, сразу после ссоры с архиепископом и все еще исполненный ярости, он в своем новом обиталище у фрау Вебер сел за стол, чтобы написать отцу о последних событиях. Он рассказал, как граф Коллоредо осыпал его ругательствами, и подчеркнул — не переставая заверять отца в любви к нему и к сестре, — что с Зальцбургом у него покончено[92].

Теперь маленький мир зальцбургского двора забурлил по-настоящему. 10 мая Моцарт отправился к своему непосредственному начальнику, оберсткюхенмейстеру графу Арко, и вручил ему формальное письмо к архиепископу с просьбой дать ему отставку. Одновременно он хотел вернуть средства на обратную дорогу в Зальцбург, которые уже получил. Граф Арко отказался принять и письмо, и деньги. Вероятно, по согласованию с архиепископом он попытался отговорить строптивого молодого человека от его намерения. Он сказал, что Моцарт не может уйти со своего поста, не получив согласия отца; это его долг и обязанность. Моцарт ответил, что прекрасно знает, в чем заключается его долг перед отцом. Чтобы отвлечься, он пошел вечером в оперу, но все равно был крайне взволнован, весь дрожал и вынужден был покинуть театр в середине первого акта. На следующий день он также чувствовал себя больным; он остался в постели и пил тамариндовую воду, чтобы успокоиться.

12 мая Моцарт снова написал отцу и повторил, что твердо намерен навсегда оставить службу. После того как архиепископ так унизил его и запятнал его честь, писал он, у него нет другого выбора; отец же, если сын ему дорог, пусть лучше вообще ничего не говорит по поводу этой истории[93]. Через несколько часов он, очевидно, немного пришел в себя и отправил второе письмо вслед за первым. Теперь он пытался объяснить, что и при трезвом рассмотрении его решение было совершенно разумным. Тяжелое оскорбление, нанесенное ему, стало лишь последней каплей. Зальцбург не дает ему ничего, кроме тесноты; ни стимула, ни признания. А в Вене у него уже появилось много хороших и полезных связей. Его приглашают, оказывают ему всяческие почести и к тому же платят. Пусть отец не беспокоится ни о нем, ни о своем собственном положении. В самом деле, не может же архиепископ быть такой дрянью, чтобы лишить отца должности из-за того, что поссорился с сыном.

На этот счет Леопольд Моцарт имел сомнения. Для него ситуация действительно была крайне шаткой, и он действовал, как он это часто делал и раньше, с величайшей осмотрительностью, но поступки его были неоднозначны. Даже сегодня трудно определить, чем он больше руководствовался в своем поведении — заботой о будущем сына или о своем собственном. Во всяком случае, он настаивал на том, что честь его сына требует решения этого вопроса не в Вене, а в Зальцбурге. Поэтому пусть Вольфганг возвращается, что абсолютно необходимо, если он хочет выйти из этого дела достойно. В то же время он подозревал сына в том, что остаться в Вене тот желает в основном ради собственного удовольствия. Возобновление — в качестве жильца — связи с семьей Вебер, очевидно, вызвало у него глубокое недоверие — небезосновательное, как вскоре выяснилось. Воспоминание о том, что в Мангейме Моцарт без памяти влюбился в одну из дочерей этой семьи, осталось грузом на сердце Леопольда. Он знал, что есть еще две дочери, заподозрил неладное и использовал весь свой авторитет, чтобы вернуть мальчика в Зальцбург. Но при всем этом он, конечно, опасался и жестокой мести архиепископа в случае, если тот заметит хоть малейший признак поддержки непокорного Вольфганга, решившего уйти с придворной службы. Поэтому Леопольд не откладывая написал графу Арко письмо с заверениями в том, что он никоим образом не одобряет поступок сына, а, наоборот, требует от него немедленно вернуться в Зальцбург. Вольфгангу он написал то же самое и в том же тоне.