Для Моцарта письмо отца оказалось сильным ударом. Но теперь, когда бунт против архиепископа грозил перерасти в бунт против отца, вдруг стало видно, насколько уверенным в себе и независимым в своих решениях он стал к тому времени. Он ясно видел, что в тесноте Зальцбурга ему и его творчеству не суждено реализоваться. В отличие от отца он понимал, что те жалкие интриги, в которые он был вовлечен при зальцбургском дворе, и те унижения и мытарства, которым он там подвергался, будут повторяться вечно, если он даст слабину и вернется туда.

Однако, в отличие от отца, Моцарт недостаточно ясно представлял себе трудности, с которыми ему предстояло столкнуться после отъезда из Зальцбурга. Граф Арко, которому он после первого отказа вручил второе и, наконец, третье прошение об увольнении, при последней встрече недвусмысленно обрисовал ему, что ждет молодого музыканта, который хочет зарабатывать на жизнь в Вене без постоянной должности. Он сказал Моцарту (который в письме к отцу воспроизвел его слова) следующее: поверьте мне, [тут вы слишком обольщаетесь]. Слава человеческая длится здесь недолго. Поначалу тебя все превозносят, и ты очень много зарабатываешь, это правда. Но что потом? Через несколько месяцев венцам опять захочется чего-то новенького[94].

Этот разговор состоялся в начале июня. Как видим, конфликт между Моцартом и его господином затянулся. Архиепископ не собирался принимать отставку своего слуги. Моцарт, не уступавший ему в упрямстве, подавал — по инстанциям, через оберсткюхенмейстера — одно прошение за другим. Граф Арко, очевидно, отказывался передавать их наверх. Чтобы вразумить молодого человека, он даже объявил ему, что и сам тоже частенько принужден сносить от архиепископа злые слова. Моцарт ответил, пожав плечами: «У вас, должно быть, есть причины, почему вы это терпите, а у меня есть причины не терпеть этого»[95].

Но, так сказать, перетягивание каната еще не закончилось, прошение Моцарта все еще не было принято. Венское общество сплетничало об этой забавной истории. Сочувствующие обеим партиям обменивались аргументами. Архиепископ назвал Моцарта спесивым человеком; Моцарт ответил, что если с ним обращаются спесиво, то и он сам будет таким же. Решение было принято через несколько дней, 8 или 9 июня 1781 года. Моцарт вновь явился к графу Арко и продолжил настаивать, чтобы его прошение об увольнении было удовлетворено. Наконец граф потерял терпение и пинком вышвырнул твердолобого молодого человека за дверь.

Моцарт был в ярости и в то же время явно испытывал определенное удовлетворение оттого, что дело приняло такой оборот. Теперь он мог с некоторым основанием утверждать, что зальцбургский двор дал ему отставку. Теперь у него был шанс остаться в Вене. Возможно, он решил, что полученный пинок — не слишком высокая цена за это. Но, конечно, неоднократные оскорбления со стороны архиепископа и его придворного вельможи подвергли самообладание гордого молодого человека серьезному испытанию.

За время карьеры вундеркинда у Моцарта по понятным причинам развилось очень сильное чувство собственной ценности и своего предназначения как композитора и виртуоза[96]. Оно плохо сочеталось с его социальным положением подданного и слуги. Можно понять, что для него было совершенно невозможно смириться и вернуться в Зальцбург, как побитая собака. Там, как он пишет в первом письме от 12 мая 1781 года, он потерял бы здоровье и душевное спокойствие. Даже если бы ему пришлось просить подаяния, он бы ушел после такого оскорбления — «ибо кто же позволит себя изводить?»[97]. Только у подавляющего большинства подданных в Зальцбурге в этом отношении не было выбора. Как и любой «гений», Моцарт был социальным девиантом в своем обществе, аномалией, и вел себя немного по-кольхасовски [98].

На самом деле уже в момент разрыва он представлял себе, какие трудности повлечет за собой жизнь в Вене без должности. Но он не переставал надеяться, что император (или, в крайнем случае, какой-нибудь столь же высокопоставленный король) рано или поздно вознаградит такой талант, какой есть у него, постоянной должностью. Как человек, верящий в себя, он внутренне был убежден, что до тех пор найдет способы и средства продержаться на плаву. К своим 25 годам он явно обрел способность выбирать для себя тот путь в жизни, который казался ему наиболее осмысленным при его потребностях и талантах. И у него хватило сил привести это решение в исполнение вопреки всему и всем, даже вопреки собственному отцу.

Насколько он стал уверен в себе, видно из каждой строчки его писем того времени к отцу, который, как и прежде, используя весь арсенал своих умных аргументов, пытался удержать его от шага, который считал ужасной ошибкой. Очевидно, Леопольд Моцарт обвинил сына в пренебрежении долгом по отношению к монарху и отцу. Но сын уже ускользнул от него. Своей недвусмысленностью и жесткостью отказ, которым ответил Моцарт отцу, нисколько не уступал жесткости аргументации последнего; и эффект был особенно силен благодаря тому, что внешне общепринятых норм взаимоотношений отца и сына Моцарт не нарушил. Назидательное указание на сыновний долг он парировал напоминанием о долге отца. Так, например, 19 мая 1781 года он писал:

Своим решением Моцарт создал ситуацию, в которой его отец рисковал потерять место при зальцбургском дворе. Он успокаивал его. Но, как это было ему свойственно, фантазия оказалась сильнее его. Например, он заявил, что если наступит худшее, то пусть отец и сестра переедут к нему в Вену; он наверняка сумеет обеспечить всех[100]. Можно понять масштаб его дилеммы: до сих пор семья Моцарт в борьбе за выживание неизменно держалась вместе. Отец всегда безоговорочно защищал сына, а значит, и себя тоже. И сын был глубоко привязан к отцу. Как бы ни смешивалась его любовь с враждебностью, интенсивность писем, которые он писал отцу в то время, свидетельствует о прочности этой связи. Леопольд Моцарт, однако, не мог не отдавать себе отчета в том, что сын собирается разрушить единство семьи, обеспечивавшее ее выживание, и пойти своим путем, хотя и уверяет в обратном. Отец гораздо яснее видел, насколько мала вероятность того, что Вольфганг сможет зарабатывать себе на жизнь без постоянной должности, не говоря уже о возможности содержать еще и отца с сестрой. Ему было ясно одно: сын ставит на карту все, ради чего сам он так долго трудился.

При ближайшем рассмотрении нельзя не признать, что отделение от отца было поразительным поступком со стороны Моцарта. Если мы хотим уяснить себе и другим, что развитие художника — это развитие человека, необходимо немного разобраться с этой стороной его взросления, его личного процесса цивилизации. Пусть музыковеды, которые много понимают в музыке и мало в людях, конструируют автономную куклу художника, имманентно развивающегося «гения». Но это лишь способствует ложному пониманию самой музыки.

Почти 20 лет жизнь Моцарта была очень тесно связана с жизнью отца, который все это время руководил им. На протяжении большей части этого самого главного для формирования личности этапа жизни он был учителем сына, его менеджером, другом, врачом, проводником и посредником в отношениях с другими людьми. Иногда говорят о детских чертах характера, которые Моцарт сохранил до самой смерти. Действительно, у него были такие черты. Учитывая его постоянную зависимость от отца, который, по сути, не давал ему свободы ни в чем, кроме исполнения и сочинения музыки, это неудивительно.

Моцарт внимательно, во всех мелочах и подробностях, наблюдал за происходящим вокруг него, но его понимание реальности было ограниченным, значительно ослабленным желаниями и фантазиями. Каждый раз, когда, путешествуя, он попадал к новому двору, когда какой-нибудь монарх обращался к нему с приветливыми словами, когда то или иное из его произведений встречало благосклонный прием публики, его всегда охватывала абсолютная уверенность в том, что мечта о надежном, почетном месте на постоянной должности скоро исполнится. Так продолжалось почти всю его жизнь. Лишь очень поздно, под растущим бременем долгов, он осознал, что эта надежда — возможно, всего лишь иллюзия, и тогда шок от столкновения с реальностью сильно способствовал тому, что Моцарт сломался. Его безразличие и некомпетентность в денежных вопросах также, вероятно, шли из детства, когда сильный, предприимчивый отец брал на себя решение всех подобных вопросов. Возможно, сюда же относится и спонтанность, с которой фантазии Моцарта воплощались в звуки, претворяли его чувства в музыку, то есть богатство его музыкальных идей. И кто бы мог пожелать, чтобы эта спонтанность более ранней стадии уступила место отсутствию спонтанности, которое в его обществе было нормой для взрослых людей?[101]

Но когда говорят о «детских» чертах Моцарта, легко забывают, насколько взрослым он был в другом. Доказательством тому служит решимость, с которой он осуществил личный бунт против своего работодателя и государя, и не меньшее доказательство — бунт против отца, давшийся ему, вероятно, гораздо тяжелее. Кризис этого разрыва, знак наступления взрослости, с точки зрения опыта жизненных циклов может казаться вполне ожидаемым нормальным случаем. Но если учитывать глубину и продолжительность предшествующей привязанности Вольфганга к отцу, то именно это отсоединение от него и не может не поражать. Оно свидетельствует о силе характера — неожиданной на фоне того, как этого юношу воспитывали.

Моцарту, как мы можем понять по его письмам, было очень важно, чтобы отец был на его стороне. Шаг, который он сделал, придал всему его будущему новое направление, и он это прекрасно понимал. И он сделал этот шаг, не спросив совета отца. Это было что-то новое в его жизни. Он действовал импульсивно, но в то же время совершенно четко сознавал, что должен действовать именно так, а не иначе.

Моцарт, безусловно, смог противостоять объединенным силам работодателя и суверена, с одной стороны, и отца — с другой, только потому, что его поддерживало сознание ценности собственного художественного творчества и, следовательно, своей ценности как личности. За долгие годы ученичества и странствий вундеркинда это убеждение в нем укрепилось и, очевидно, нисколько не ослабло из-за неудачного поиска должности.

Невозможно не задаться вопросом, что стало бы с Моцартом, если бы он не был уже в относительно юном возрасте так глубоко убежден в особой природе своего музыкального таланта, в обязанности посвятить ему жизнь и в том, что этот долг придает смысл его существованию. Смог бы он создать музыкальные произведения, которым обязан позднейшей репутацией «гения», если бы в критической ситуации 1781 года у него не хватило сил противостоять давлению своего государя, придворного начальства, отца — короче говоря, объединенным силам зальцбуржцев? Были бы у нас такие оперы, как «Похищение из сераля», «Дон Жуан» или «Свадьба Фигаро», клавирные концерты, подобные восхитительной «Венской серии», если бы он тогда вернулся на службу в Зальцбург, исполнял бы все обязанности, которые в нее входили — с точки зрения архиепископа, — ив лучшем случае лишь изредка мог бы участвовать в богатой венской музыкальной жизни с ее сравнительно более открытой аудиторией? На эти вопросы не стоит ожидать неопровержимого ответа. Но вполне вероятно, что если бы Моцарт решил ради пропитания подчиниться приказу архиепископа и использовать основную часть своих сил так, как того желал его работодатель, то в своем творчестве он остался бы преимущественно связан традиционными формами музицирования и имел бы меньше простора для того индивидуального развития придворной музыкальной традиции, которое характерно для произведений его венского периода и посмертной славы «гения».

Моцарт не сформулировал этого в общих словах; но то, что он говорил и делал в это кризисное время, показывает, насколько сильным было у него ощущение, что он не сможет реализовать себя и наполнить свою жизнь смыслом, если не будет иметь свободы следовать музыкальным фантазиям, которые рождались в нем, причем зачастую помимо его воли. Он хотел писать музыку по велению звучавших у него в голове голосов, а не по велению одного человека, который попрал его честь и унизил его, оскорбил его чувство собственной ценности. В этом, таким образом, и заключалась суть его конфликта с архиепископом: дело шло о его личной, в особенности же о его художественной целостности и независимости.

Конфликт медленно назревал и впервые открыто проявился в неравной борьбе Моцарта с князем, а затем в освобождении от власти отца. И с тех пор — с более или менее длительными перерывами — этот конфликт преследовал его так же, как в представлении древних человека преследовали богини мести Эринии. Только у греков людей, без вины виноватых, ввергала в конфликт принуждающая сила судьбы, предначертанной богами. Здесь же перед нами неприкрытое принуждение, вытекающее из сосуществования людей и их неравных властных потенциалов, то есть социальный конфликт. Сначала он происходил между правящим монархом и слугой, обладавшим необычным талантом и требовавшим возможности следовать собственным голосам, собственной художественной совести, собственному чутью на имманентную правильность тех последовательностей нот, которые рождались у него внутри, как у других слова. Но в то же время речь шла не столько о двоих людях, сколько о двух концепциях социальной функции музыканта; одна из этих концепций имела давние и прочные позиции, в то время как для другой еще не было подходящего места в этом мире. Соответственно, это был и конфликт по поводу двух видов музыки, один из которых, ремесленно-придворный, полностью соответствовал господствующему социальному порядку, а другой — музыка «свободных художников» — противоречил ему.

Положение музыканта в этом обществе было, по сути, положением слуги или служащего-ремесленника. Оно не сильно отличалось от положения резчика по дереву, художника, повара или ювелира, которые по приказу знатных дам и господ должны были создавать со вкусом элегантные или, в зависимости от обстоятельств, умеренно возбуждающие продукты для возвышения их душ и для их развлечения, для улучшения качества их жизни. Моцарт, без сомнения, знал, что его искусство, каким он его видел, зачахнет, если ему придется по приказу нелюбимых, даже ненавистных людей создавать музыку, угодную им, независимо от собственного настроения и собственного желания. Несмотря на молодость, он точно чувствовал, что его композиторская сила будет утрачена, если ему придется расходовать ее в тесноте зальцбургского двора на поставленные там задачи, тем более что там не было даже оперы и был лишь посредственный оркестр. Архиепископ же, несомненно, знал, что молодой Моцарт необычайно талантлив и что наличие такого человека среди слуг повышает славу его двора. Он также готов был одалживать его другим дворам, если потребуется. Но в конечном счете он ожидал, что Моцарт будет выполнять свои обязанности и делать для него, как любой другой ремесленник или слуга, то, за что он ему платил. Одним словом, он ожидал, что Моцарт будет создавать дивертисменты, марши, церковные сонаты, мессы или какие-нибудь другие модные произведения того времени, как только они ему, князю, понадобятся.