Но в чем же все-таки секрет необыкновенного воздействия музыки Баха на слушателей, именно на слушателей (у музыкантов-профессионалов свои критерии) — ведь внешне она относительно монотонна, в ней нет драматического развития, почти отсутствуют яркие эффекты, запоминающиеся мелодии. Оказывается, этот вопрос давно уже волнует не одного меня, дилетанта, споры на эту тему не утихли до нашего времени.

У гениального чешского поэта Карела Чапека есть такая фраза: «Дивна власть пламени и текучих вод, засмотрится человек — и потеряет себя». Не то же ли с Бахом? — его музыка подобна полноводной реке: на поверхности вроде бы мало что происходит, но чем больше вы всматриваетесь, тем явственней ощущаете (именно ощущаете, а не видите) то, что происходит в глубине; вода все та же, но каждое мгновение в ней что-то меняется — подспудные течения, невидимая жизнь, вспыхивают и гаснут таинственные огоньки. И вот вы уже потеряли себя — есть только эта река с ее непрекращающимся движением, и она уносит вас от всего мелочного, суетного, что окружает вас в повседневности.

И еще. Я не случайно упомянул Леонардо да Винчи. Многое, на мой взгляд, роднит этих гениев, но вспомните хотя бы портрет Моны Лизы — ее так и не разгаданную улыбку. Ту же вечную, неумолимо завораживающую вас загадку таит и музыка Баха, не отсюда ли и ощущение ее некой высшей, непостижимой для простого смертного мудрости?

Бах возник не в «чистом поле» — в Европе уже существовало немало весьма заметных горных вершин: Монтеверди, Вивальди, Корелли и иже с ними в Италии, Букстехуде и Шютц в Германии, Генри Перселл в Англии, уже взошла звезда Франсуа Куперена во Франции. И вдруг, в один и тот же 1685 год, в одной и той же стране, в Германии, с интервалом меньше чем в месяц воздвиглись две «башни — близнеца», Бах и Гендель, оставившие далеко внизу все, что существовало до них! Даже явление Леонардо да Винчи (как художника) на фоне предшествовавших ему Мазаччо, Мантеньи, Ботичелли не выглядело столь подавляющим. Такое впечатление, что Господь Бог вполне удовлетворился своим творением и решил, что впредь ничего подобного ему не потребуется; исключение было сделано разве что для Бетховена — Бог троицу любит.

Вернемся, однако, к Баху. В своих инструментальных концертах он довольно широко использовал темы предшественников, Вивальди в первую очередь. Не снижает ли это оригинальности его достижений? Но ведь аналогичным образом поступал и Шекспир: в основе многих его творений лежат сюжеты старинных итальянских новелл. Не будем уподобляться достославному графу Толстому, попрекавшему Шекспира в плагиате, тем более что в случае с Бахом ничего подобного никому не пришло даже в голову. А если бы и пришло? — ведь ясно же, что Бах, как и Шекспир, сумел придать первоначальной «сырой породе», пусть даже это была алмазная руда, такие новые качества, такую «огранку», какие до них и вообразить никто не мог, даже столь значительный гений, как Вивальди.

Еще одна любопытная деталь. Огромное количество произведений, в основном для клавесина, Бах написал как учебные пособия, вовсе не помышляя о концертном исполнении. А теперь это общепризнанные непревзойденные шедевры — все эти прелюдии и фуги, партиты и инвенции. И что самое поразительное — нет среди их бесчисленного множества заведомо неудачных, второстепенных вещей. Как могло достигаться такое тотальное совершенство и неужели сам Бах не сознавал, сколь оно велико? Скорее всего, просто не задумывался над этим.

Наконец, не могу хотя бы кратко не остановиться на современном исполнительстве его музыки. Тут существует, на мой взгляд, две крайности, имеющие, впрочем, ограниченное право на жизнь. Одна из них — модное нынче аутентичное исполнение (на современных композитору инструментах). Против этого возражал еще Пабло Казальс. Неужели вы думаете, говорил он, что будь в распоряжении Баха современные, куда более совершенные инструменты, он не приминул бы ими воспользоваться? В этом плане совершенно несостоятельным является довольно распространенные мнение, что Бах писал то, что мог слышать. Да откуда вы знаете, что он слышал!? Возможно нечто такое, что не передать даже наисовершеннейшим инструментам! А вот записывал он действительно лишь то, что мог. Другая крайность — современные электронные аранжировки. Не спорю, они бывают весьма эффектны. Но если вы возьмете, к примеру, картину Рембрандта, где из мрака выступает невесть чем освещенное лицо какого-нибудь библейского старца, и ярко раскрасите ее, возможно вы и достигнете определенного декоративного эффекта, но будет ли это Рембрандт? что станет с его сущностью — тайной? И тут я снова возвращаюсь к так потрясшему меня концерту Святослава Рихтера; вот у кого я услышал тогда не старинного и не современного, а подлинного, то есть вне всякого времени Баха — во всей его красоте и величии!

Спустя почти десять лет после того памятного концерта, заново переосмыслив свое отношение к Баху, я отважился на следующие стихи: