Книги

Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера

22
18
20
22
24
26
28
30
         На берегу залива,         Стесненного зимой,    Есть холм с растущей криво          Безверхою сосной.       Внизу нагроможденье     Обломков острых льдин,       Как будто загражденье        Из надолбов пред ним.     Ни границ, ни расстояний       Нет за этим рубежом —         В море белого сиянья       Мир бесследно погружен.    Странный свет опустошает         И затягивает взгляд;      Где исчезли, где смешались                Небо и земля?    И только узкий лыжный след            Тропинкою связной      Оттуда, как из бездны лет,         Приходит в мир земной.          Темна и вечна белизна —            Залив ли? небосклон?         Как часовой, стоит сосна,            И холм, как бастион.                         * * *      Природа в белой, белой колыбели  Погружена в мечту, уснула белым сном.        Белым-бело над головою небо,  Молочный дым чуть видимою дымкой Плывет, плывет над лесом белокудрым...    Да это и не лес! — морское царство    Мерцает серебром и перламутром.     Кусты и ветви в пухе тополином     Сплелись в неисчислимые узоры,   Как щупальцы диковинных актиний                И звезд морских,           И будто бы кораллы    Подножия дубов и пней изломы.   Печали нетни грусти, ни веселья    В бессмертии минутном неземном.                          * * *           Все в печали и в тумане,       Смыты краски, стерты грани;          На поляне снег, забытый            Ускользающей зимой —           Точно оспою изрытый;           Прочернели там и тут        Островки земли болотной;       Пес глодает влажный прут;         Да на ветках оголенных,             Как тяжелые плоды,            Отощавшие вороны;         Небо сонно, сонны дали —        Все в тумане, все в вуали,                           * * *      Какая тишина, безлюдье и покой!     Дома сроднились с лесом и садами,   Те к небу льнут, чья пепельная серость        Рождает белый, легче пуха прах...   Ах, лечь бы под соснойзабыться сном!    Чтобы весной на этом самом месте,            Лишь солнце сгонит снег,           Как солнышко, как песня,        Затрепетал адонис золотой.                            * * *           В последнем уборе зимы         Пробуждается лес ото сна.       Он девственен, светел и свеж.            Стройные станы берёз            Белее и чище, чем снег.        Заострились верхушки у сосен        И к лазурному тянутся небу.           Слышится лёгкий шорох       Будто белка порхает по веткам.                      То не белка:              Последние белые хлопья,             С верхних слетая ветвей,           Падают на нижние и шепчут: «Пробуждайтесь, пробуждайтесь, уж время...» Лес потягивается, отряхивается, вздыхает.          На лужайку, где больше солнца,             Высыпали кустики черники        И жмурятся, поблескивая влагой.          Они уже не помнят, как мокли            В холодных осенних ливнях.         И бесчинства злобного ветра,             И долгие месяцы мрака       Они уж обо всём этом забыли     И живут счастливым мгновеньем.

МОДЕСТ МУСОРГСКИЙ

КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ

«Искусство есть средство для

беседы с людьми, а не цель.»

/Мусоргский/

Вот, пожалуйста, еще одна загадочная русская душа: пугающе гениальная, но изначально несущая в себе зерно саморазрушения. Как могло случиться, что этот светский, хорошо воспитанный человек, душа общества, любимец детей, которых сам любил нежно и искренне, оказался уже к 30 годам в плену у столь распространенной на Руси неизлечимой болезни? — не той роковой «болезни любви», но самого прискорбного алкоголизма. Никто не знает (о личной жизни Мусоргского вообще не так уж много известно), что послужило причиной этой погибельной страсти — перенесенное в молодости нервно-психическое расстройство, неудовлетворенность собой или жизнью, наследственность, но так или иначе уже на 42-ом году жизни он пришел к тому горестному состоянию, которое запечатлено на одном из самых потрясающих портретов всего 19 века его великим другом Ильей Репиным, всего за несколько дней до смерти композитора (16 марта 1881 г.).

                  Ты воспевал ее,                 Искал ее — и звал,   Весь свой талант сложил к ее ногам, Снедаемый безумной алчной страстью.                   И ты ее нашел.    И ты исчез в ее бездонной пасти!..       Теперь тебе, надеюсь, хорошо.

Мусоргский родился в небогатой дворянской семье в деревне Карево Псковской губернии в марте 1839 г.; в 1852 г. был принят в юнкерскую школу в Санкт-Петербурге, спустя 4 года окончил ее и был произведен в прапорщики Преображенского полка. Но военная карьера его длилась недолго — всего два года. В 19 лет Мусоргский уже вышел в отставку, чтобы всецело посвятить себя занятиям музыкой, способности к которой у него проявились еще в детские годы. До этого, в период обучения в юнкерской школе, он занимался музыкой у известного пианиста и педагога А.Герке, теперь же его учителем и наставником на многие годы стал М.Балакирев. Денег было мало, и ему пришлось поступить на государственную службу — сначала в Инженерном, а затем в Лесном департаментах. По воспоминанием современников был он в эту пору «некрасив, но глаза у него были удивительные, в них было столько ума, так много мыслей, как бывает только у сильных талантов. Среднего роста, хорошо сложенный, изящный, воспитанный, прекрасно говорящий на иностранных языках.»

В 60-ые г. наиболее заметные произведения Мусоргского относятся к вокальному жанру, исключение составляет нередко исполняемая и в наши дни оркестровая пьеса «Иванова ночь на Лысой горе». Из-за нее у него возник (как и у Чайковского в свое время) конфликт с деспотичным Балакиревым, но зато он сблизился с Даргомыжским, позднее с Римским-Корсаковым, подружился с Репиным и Антокольским.

Осенью 1868 г. Мусоргский приступил к работе над главным своим творением — оперой «Борис Годунов» и закончил ее, во второй редакции, четыре года спустя. Премьера оперы состоялась на сцене Мариинского театра в январе 1874 г. и принесла Мусоргскому одновременно и огромный успех у публики, и многочисленные критические нападки.

За оставшиеся ему 7 лет жизни Мусоргский успел создать еще одну эпохальную оперу, «Хованщину» (неоконченной осталась «Сорочинская ярмарка»), несколько ныне знаменитых вокальных циклов на свои и чужие слова («Детская», «Песни и пляски смерти» — обратите внимание на названия), а также свой «русский «Карнавал» — гениальный фортепьянный цикл «Картинки с выставки», написанный под впечатлением от посмертной выставки художника и архитектора В.Гартмана. В память о Мусоргском я создал поэтический цикл под тем же названием (оно подходит и ко всей жизни композитора); сюжеты, естественно, иные, но в настроении, возможно даже в мироощущении, есть, мне кажется, что-то общее с Мусоргским.

КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ

/Приглашение.

Вечер в лесу. Старое кладбище. Зимнее утро.

Контрасты. Интермеццо. Свидание.

Сюжет для Дали. Чечеточникдождь.

Осенний пейзаж. Интермеццо. Барвинок и роза.

Одинокие звезды./

                    В душу свою заглянуть              Все равно что в глубокий колодец:                     И любопытно и жутко.               Ну кто здесь смелый со мною?              Я попробую быть вашим гидом             И тропою, мне лишь известной,               Над бездной, по самому краю                  Постараюсь вас провести.                                     * * *              Гаснет день. Со стынущего неба,             Над поляной бело-синей оба сразу        Циклопических недобрых круглых глаза                На меня взирают, не мигая.              Прожигая леса черный гребень,             Слева глаз уставился кровавый;          Бледная, как смерть, уселась справа                  Прямо на сосну луна нагая.             Волчий вой, похожий на молебен,             Из лесу плывет луне навстречу            И в лицо заглядывает Вечность,                    Душу холодя и обжигая.                                     * * *         ... А здесь, внизу, откуда круто вверх     Нелегкий свой разбег холм к небу начинает,               Разодран в клочья белый полог.                     И хаотично, из земли       Восстали каменные плиты, будто тени          Далеких предков, проклятых богами.     В рост человеческий — и взрослые, и дети —             Все плоские с округлыми верхами,             Они в едином бешеном движенье                        Окаменели вдруг!                          Вот эти пали         К ногам своих собратьеви лежат,        Ничком лежат на поле давней битвы,            Иные в ужасе шарахаются прочь           Или друг другу падают в объятья,              И словно оглашают эту ночь       Молитвы древние и стоны и проклятья,           Рожденные из недр самой земли,         И где-то в вышине сливаются они   В протяжногулкий вопль страданья и тоски                  Судьбою обделенного народа!                Бело вокруг. В пучине небосвода        Луна вступила в смертный бой со мглой,            Да веет ветер холодом могильным                   Над старым кладбищем.                          Да черные кусты            Щетинятся, безжизненны, черствы,        Колючей проволокой в ярости бессильной!                                     * * *                       Старушечий рассвет.             Спеленутое катарактой око дня                Повисло на распятиях антенн.   Что может чувствовать береза в саркофаге!?                   По небу — траурные флаги.               Над ними — пиратский вымпел.          Застревает в горле свинцовый иней.         На черной крышке люка — ржавый кот.             И, увязая в рыхлом снеге, пешеход                Везет какой-то кокон на санях.                                     * * *                 Солнце светит, дует ветер,                     Во дворе играют дети,                   Словно птички вздорные.                 Мы живем на белом свете —                     Тучи только черные.                Так дышите полной грудью,                   Разогните спины, люди,                      Не бродите сонные.                Не беда, что мрачен вечер —                Мы живем на белом свете!..                   Мысли только темные.                                     * * *               Передохнем? Но лишь чуть-чуть,                     Не то настигнут тучи.               Жизнь, как известно, коротка                 (Извольте, вот моя рука)...             Ну все, пора, нам снова в путь —                        Уже не будет круче.                                     * * *                                    Ночь.                           Улица пустынна.             Освещенное окно в темном доме.                    Напротив, чуть пониже,  Продрогший на ветру, нескладный, долговязый             Фонарь в плаще тумана и дождя, —                              Опять явился.             Так и приходит он из ночи в ночь           На тайное свиданье, рыцарь верный.                  Но днем... совсем один...       Ждать терпеливо, притворяясь спящим,                 Пока опять засветится оно,         Пока в других погаснет окнах свет...                                Нет слов!                                     * * *                         Изломанные души —                    Сколько острых граней! —                    Ранят, ранят друг друга,                    Раз за разом все глубже.           Им бы бежать, бежать, пока живые!               Но роковые не разжать объятья.                                     * * *                Дождь — чечеточник на крыше.        Пестрым табором стоят вокруг деревья —                      Одобрительно шумят,                             Рукою щедрой                 Швыряют золото танцору.                              Дни бегут.    Обнищал вконец, примолк беспечный табор.         Но не ведает усталости чечеточник:      Горевать будете в старости, голубчики,      Мне ведь весело, пользуйтесь случаем          Так и быть, станцую вам задаром.                                     * * *             Увенчанная золотой короной бузина.        На ветке скорбная воронався в гранатах.      Два сводных брата: мухомор и чёрный груздь.     И надо всем этим такая вековая в небе грусть,                Такая грусть! Такая тишина!..                                     * * *                  Еще одно, последнее усилье.           Ну, ну мадам, я одолжу вам крылья...                                     * * *                              Пусто в саду.                  Лист прибран, черная земля                  Распластанна и беззащитна.               Одна лишь запоздалая желтая роза                           Сияет, как лампа,        Да у ног ее барвинок-мотылек небесносиний.     Неужели ошибся барвинок: принял розу за солнце И влюбленно расцвел, не дождавшись заветного мая?          Но роза словно и не замечает барвинка —           Или он ей не пара, не царской он крови,                 И касаться не смеет святыни?                  Не зарекайся, о гордая роза,    Ты еще щедро одаришь его лепестками своими.                               Тихо в саду               Изредка вспорхнет беглый лист.            Земля распластанна и беззащитна.                   В глубине опустевшей арены                       Одинокая роза — солнце,                 Да у ног ее барвинок-малютка                         Как память о небе.                                     * * *                       Две одинокие звезды                      Совсем одни на небе.                     Вот это я. А это ты?                   А город так, для мебели.                Нет, не для них земной уют,                      Им облако — перина.                   Зачем же нас они зовут                    В бездонные глубины?                  Или и вправду с высоты                           На нас взирают                                 Я и ТЫ!?

СЕРГЕЙ РАХМАНИНОВ

ЕЩЕ ДУША ЦВЕТОВ ДРЕМОТНА В ЗАТОЧЕНЬЕ

«Мой глаз охватывает яркие блики света на молодой листве после прошедшего ливня, ухо ловит шопоты леса, звон падающих капель. Потом я гляжу на бледную полоску неба над горизонтом в час заката, и они приходят: все голоса сразу...»

/Рахманинов/
            Здесь, в тишине, друзья мои кругом:         Каждый проклюнувшийся листик на березе...                     Ворона каждая на ветке...                        Дымок над крышами...                                 Все голоса!               Слова невнятные, пока еще не песнь,           Но чую, и она родится скоро, очень скоро!                            Я слушаю, дышу, С плеч стряхиваю горы городского сора, копоть, грязь...                              Сюда, друзья!  Сюда, я с вами! Здесь!.. Миллионы голосов в груди моей                                теснятся,                     Вскипают, как прибой,                        Сливаясь в песнь.

У меня в руках книга «Стихи о музыке», Москва, Советский композитор, 1986, в ней свыше 220 страниц и около 180 имен авторов, в подавляющем большинстве русскоязычных. Из трехсот, примерно, стихотворений от силы пятая часть прямо или косвенно связана с именами музыкантов; чаще других упоминается Шопен (9 раз), из русских композиторов Чайковский — шесть, четырежды Шостакович, по одному-два раза Скрябин, Прокофьев, Лядов, Глинка, Мусоргский, Танеев, Кабалевский... больше никто, даже Рахманинов! Рах-ма-ни-нов, чье одно имя уже звучит, как музыка, его музыка, безошибочно узнаваемая с первых же тактов прелюдий или фортепьянных концертов.