Спустя полгода после той истории их обоих нашли в сугробе на опушке леса под Шнеебергом. Потом выяснилось, что они взломали в городе киоск, забрав оттуда водку и сигареты. Пьяные, они сбились с дороги, их закружила метель, и сугроб показался им пуховой периной Снежной королевы, вот они и улеглись в него спать, а метель замела их. Зенвицу это стоило жизни. Когда полицейские собаки нашли их, он был уже мертв.

Однако то, что они орали дяде по поводу заработной платы и эксплуатации, не было ложью и клеветой. Ульрика скоро сама в этом убедилась. Спустя год, когда она уже прошла в дядином семействе «проверку», дядя определил ее в контору кем-то вроде бухгалтерши, и там она получила возможность заглянуть в старые расчетные книги. Цифры подтверждали обвинения синерубашечников: Килианам удалось упрочить свое состояние и сделаться фабрикантами потому, что, кроме мужчин, которые работали в мастерской, на них за гораздо меньшую плату батрачили надомницы по всей округе. Ульрика и прежде чувствовала себя одинокой, а теперь в ее душе зародилось недоверие и неприязнь даже к собственной семье. Ингеборг и мать наверняка знали про махинации родственников, но больше всего она не могла простить это отцу, которого всегда считала человеком справедливым, неподкупным, не способным на обман.

Однажды вечером Герхард Яро, узнав о смерти Зенвица и о предшествовавшем ей уголовном преступлении, высказал такие мысли, что Ульрике сразу захотелось возразить ему. Ее отец продолжал чувствовать себя офицером, патриотом Пруссии, и это каким-то образом помогало ему с большим мужеством переносить тяжкую болезнь. Он продолжал жить с сознанием незапятнанности своей солдатской чести. Никого не винил он в своих страданиях, считая их неизбежным следствием войны, во время которой он честно исполнил свой долг по отношению к родине. Так распорядилась судьба, считал он. И хотя он не соглашался с Килианом и всегда спорил с ним, если разговор заходил о религии и других трансцендентных вещах, но все же, когда синерубашечники выкрикивали свои угрозы, он, разумеется, был на его стороне против коммунистов. И когда Ингеборг вместе с супом угостила всех новостью о гибели Зенвица, отец заявил:

«На что способна эта чернь, и так ясно. Подумать только, кто нами правит: пьяницы, воры, убийцы и уголовники. К чему все это приведет? Самым большим несчастьем для нашей страны было не военное поражение Гитлера и его банды, а власть коммуны, которую они подготовили своим падением и которая сейчас, как кнут, поднята над Германией, над тем, что от нее осталось. Мы можем только надеяться, что наша нация и в западной зоне не поддастся иностранному влиянию, выстоит и против русской уравниловки, и против американской страсти к наживе и восстанет вновь в гордом величии, являя все исконные нравственные ценности немецкого национального характера. И пусть тогда снова война, но рыцарская война, как когда-то против Наполеона или позднее еще раз против французов. Да, вероятно, чтобы излечиться от проказы марксизма и коммунизма, нам нужен еще один катарсис».

С каждым его словом у нее становилось Все тяжелее на душе, пока наконец она не нашла в себе сил возразить: «Война? Ты что же, хочешь опять войны?»

«Не я, дитя мое. Этого требует злосчастное развитие немецкой истории».

«Но ведь эта чернь, как ты ее называешь, эти коммунисты, хотят по крайней мере одного: мира».

«Да ты посмотри, что это за мир. Ведь это же позор. Позорнее, чем Версаль. Ну а теперь помолчи. Давай продолжим ужин. Тем более что он очень вкусный».

«Нет! Я не могу ни кусочка проглотить, когда ты говоришь такие вещи».

«Ну да, я же забыл, что ты попала в лапы к такому же оборванцу. На это они способны: отвергать все законы нравственности и бесчестить девушек. Это у них называется свободной любовью».

Они, как обычно, сидели вшестером за обеденным столом в скудно обставленной и тускло освещенной гостиной, где происходили не только трапезы, но и медитации. Отец, так же как и Ульрика, не принимал участия в молебствиях. Пока они молились, он обычно слушал у себя в каморке западное радио по приемнику, который, нарушая заповеди этого дома, смастерил себе из всякого старья. «У вас телепатирование, а у меня радиофицирование, — шутил он. — Я-то хоть знаю, кто со мной говорит». В ответ на это у дяди обычно начинали ходить желваки на скулах, и он нервно вытирал платком пот со лба. «Бог тебя накажет за злоречие», — говорил он, но отец только смеялся в ответ, и смех этот часто переходил в кашель.

Несмотря на столь противоположные взгляды на религию, по многим вопросам они все же сходились. Оба ненавидели коммунистов, правда, один именовал их порождением антихриста, а другой развивал идеи, как за тем ужином. Оба, хотя и по разным причинам, ратовали за аскетический образ жизни и не упускали возможности напомнить об этом остальным членам семьи. И в тот вечер дядя, выслушав тираду отца, одобрительно кивнул и произнес: «Возблагодарим господа за то, что он каждый день посылает нам хлеб насущный, и помолимся. А ты, дорогая сестра, — обратился он к Ульрике, — уважай и почитай своих родителей и не перечь им». У матери от такого упрямства Ульрики даже слезы выступили на глазах. Ингеборг подавила злорадную усмешку и наклонила голову со стянутыми в тугой узел густыми волосами.

— Твои родственники или невероятно тупы, или очень ограниченны, — перебивал ее Ахим, — но чего еще можно ждать при их происхождении и воспитании.

Он заметно волновался, ведь на этот раз речь шла и о нем. Так это он — прощелыга без чести и без совести, одного поля ягода с анархистами? Какая клевета! Он против брака? Да, но только против буржуазного брака, который является институтом подавления женщины. За свободную любовь? Да, если взаимоотношения между людьми определяются чувствами, а не денежным мешком. Разве он бросил тогда Ульрику? Нет, ее спрятали от него эти Яро, эти Килианы.

— Неужели ты все это стерпела?

— Я встала из-за стола и вышла…

Ульрика пошла к себе в комнату и, оставшись одна, впервые за много месяцев по-настоящему серьезно задумалась, как вырваться из этого дьявольского круга религиозного безумия и национального высокомерия. Прочь, прочь отсюда, думала она.

— Ведь когда они набросились на тебя, Ахим, я почувствовала к ним просто отвращение, хотя ты был далеко и я уже смирилась с тем, что никогда тебя больше не увижу.

Позже, когда временна́я дистанция позволила ей вспоминать о тех днях уже с иронией, Ульрика спрашивала себя, почему она раньше не разглядела истинного лица своего дядюшки и понадобились эти бузотеры из Висмута, чтобы у нее открылись глаза. Ведь почва для антипатии у нее и раньше была. И скепсис ее всегда был сильнее веры, тем более что содержимое чаши с обещаниями становилось все более пресным.

А может быть, она ошибается и приписывает свои теперешние мысли и чувства той, прежней Ульрике?