Семен Голицкий, которого назначили командовать вторым пехотным полком, после того как был отравлен его командир, нервно сжал рукоять своей шпаги. Почему-то он никак не мог отказаться от нее, хотя здесь сабля, наподобие той, что сжимал в руке Петр Петрович Ласси, была бы более к месту. Он во все глаза смотрел на то, как взрываются, разлетаясь в разные стороны шрапнелью те устройства, что соорудил собственноручно государь, прямо под ногами у солдат пехоты. Причем некоторые из них взрываются далеко не сразу. По этому сатанинскому устройству могли пройти двое, а то и трое человек, и лишь на четвертом они срабатывали. Государь, когда выдавал лично ему в руки ящики с устройствами, морщась, говорил, что так может быть. Может случиться даже так, что оно вообще не взорвется, что мол нет у него времени, чтобы нормальный взрыватель сделать, приходится примитив сооружать, действуя, скорее, по наитию. Всего устройств было двенадцать. Больше не успел Петр Алексеевич соорудить. И так долго ругался с принцем Фридрихом и Ласси, пытаясь убедить последних, что это не выход, что это страшное оружие, и что его нельзя выпускать в свет, как того джина из бутылки, которого обратно уже не загонишь, а джины, они же дэвы, на самом деле злобные кровожадные твари, а вовсе не синие забавные человечки, выполняющие желания. На вопрос, откуда он вообще взял про синих джинов, государь почему-то покраснел и посоветовал почитать «Тысячу и одну ночь». Вот только она была на арабском языке, и еще переведена на французский. Это государю хорошо, он много языков знает, а ему теперь придется мучится в ожидание, пока на русский кто-нибудь переведет, или же язык учить, интересно же, что такого государь вычитал в этой книге, что краснел, как девица перед первой брачной ночью.
Ласси и Фридрих его в итоге упросили. Петр Алексеевич махнул рукой, и заявил, что за последствия он не ручается, после чего и сделал эти двенадцать штуковин, которые он Семен Голицкий лично присыпал землей нынче ночью, размещая ровно в тех местах вместе с парой доверенных солдат, куда ткнул Ласси.
Но только сейчас, видя последствия своей ночной вылазки, Семен начал понимать, о чем говорил государь. А с другой стороны, это же не они к полякам первыми полезли, так что тут как говорится, сам черт ни брат.
Пушки ударили второй раз уже более прицельно, собрав свою жатву, но к действиям пушек солдаты были уже привычны, это не взлетающая из-под ног земля, оставляющая за собой лишь трупы, так что бреши в рядах противника быстро затянулись, и они по приказу своего командира с упорностью быка, шедшего впереди, перешли на бег.
— Стрелкам, приготовиться! — зычный голос Ласси разлетелся по холму, усиленный трубой, подаренной государем. Хорошая вещь, не надо по цепочке приказ передавать, больше шансов ничего не напутать.
Два ряда солдат вышли вперед. Первый ряд опустился на колено, второй застыл поверх их голов.
— Заряжай! — оторвать зубами кончик у бумажного патрона и засыпать порох в ствол, бумага самого патрона в качестве пыжа, пуля… Семен заметил, что практически повторяет действия заряжающих и, опомнившись, оглянулся, не заметил ли кто его волнения. Ему ведь еще двадцать, а уже доверил государь полк. Ну и что, что сам государь и друг его ближайший Петр Шереметьев еще моложе? На то он и государь, чтобы взрослеть в два раза быстрее остальных своих поданных. Семен еще раз оглянулся. Вон он, сидит на своем жеребце как статуя, только трубу время от времени к глазу подносит, и что-то говорит сидящему рядом с ним на каурой кобылке Салтыкову Петру Семеновичу. Тот иногда хмурится, но чаще всего с готовностью головой кивает. Видимо дельные новости государь генералу передает. Подбежал Репнин с бумажкой в руке. Адъютанту государя поручено следить за шаром и сигналами, которые оттуда дежурный воздушного полка передает. Государь читает и хмурится, видимо не очень хорошие известия. — Пли! — хорошо стрельнули, только громко, уши заложило почище грохота пушек. — Заряжай! — по телу пробежала дрожь. Скоро уже. Больше двух раз выстрелить все равно не удастся. — Пли! Первому пехотному — шагом, штыки примкнуть! Второму пехотному… — Первым тоже молодой офицер командует, друг детства Егор Комаров. Семен встрепенулся и выхватил шпагу.
— Штыки примкнуть! За мной! Шагом! — бой барабанов отсчитывает шаги и задает ритм, одна минута до столкновения, десять секунд. — Ура! — бой.
Жеребец Личика всхрапнул. Идеально тренированное животное не отреагировало на раздающиеся со всех сторон взрывы и звуки выстрелов, лишь беспокойно переступило с ноги на ногу.
Полки поляков и русских пехотинцев смешались, и сложно было сказать, кто все-таки побеждает. Внезапно послышался громкий звук войсковой трубы, и русские начали очень синхронно отступать. Личик недоуменно переглянулся с Браницким, в глазах которого застыла тревога.
— Да какого дьявола происходит? — в сердцах вскричал гетман, наблюдая, как полки пехоты русских слаженно отступают, прикрывая раненных и оставляя на земле убитых. Они именно отступали, а не убегали, и те горячие головы, кто решился бросится за ними, тут же были проткнуты штыками. Последним шел молоденький офицер с перепачканной кровью шпагой, раненая левая рука которого висела плетью, а по кисти на землю капала кровь.
Поляки недоуменно застыли буквально на несколько секунд, но и этого хватило, чтобы русские отошли еще дальше, создавая довольно широкую полоску пространства между собой и противником, а потом послышался слаженный грохот и на поляков посыпались ядра, вновь заработавших пушек.
— Ах ты ж, Маска Боска! — Бруницкий ударил кулаком по луке седла. — Этот проклятый шпион сообщил, когда русские оттеснят наши полки на расстояние, пригодное для артиллерийского огня! Снимите его оттуда! — и он выхватил фузею из рук одного из замешкавших солдат, вскинул ее и плечу и выстрелил. Не попал, слишком далеко висел шар, и это только усилило его раздражение. — Пан Личик, выводи крылатых. Смети этих червей своими пиками, втопчи их обратно в грязь, откуда они повылазили! — заорал он, глядя, как гибнут остатки венгерской хоругви, которая пока не проиграла ни одной битвы.
— Но… — Богумил нахмурился. — Я не думаю, что сейчас подходящее время… Пока работает артиллерия…
— Твое дело не думать, а выполнять приказы! Заходи с флангов, идиот! Они не успеют развернуть пушки, когда вы возьмете разгон. Вашек! Выводи полки резерва! Возьмите эту проклятую высоту, а этого проклятого мальчишку можете даже ранить! Несильно, — тут же поправил он сам себя, потому что никогда не простил бы ему гибели русского императора в таких непонятных для Речи посполитой условиях.
Личик тронул поводья. Он был недоволен приказом, но здесь в армии даже поляки старались придерживаться дисциплины, которой отродясь не было у них во всех других делах.
Проехав к своему полку, он встал перед ними, вытащил саблю, и, выбросив руку вперед прокричал.
— Рысью! Разгон на пехоту руссов! Пики опустить! Вперед!
Семен Голицкий даже сначала не ощущал своего ранения, но когда они стояли и ждали, пока сработает артиллерия, то почувствовал слабость, а рука повисла плетью. После первых же выстрелов из пушек, он ощутил головокружение, а затем какой-то солдат потянул его за сюртук.
— Твое благородия, шел бы ты в тыл. А то упадешь на поле и затопчут тебя крылатые. У их ить кони обучены людей топтать.