В дерзких планах президента рисовался второй Минск – подземный город со множеством переходов, убежищ, укрытий, жилых комплексов. Куда бы могли укрыться сотни тысяч жителей. Где можно было переждать войну, управляя государством из числа людей, оставшихся на Поверхности и в других убежищах. Но война случилась слишком рано, удар был намного более разрушительным, чем ожидалось. А те, кто руководил созданием МУОСа, оказались ворами и разгильдяями. Подземное строительство к часу Х кое-где едва началось, а где-то не дошло и до середины. Но даже теперь то, что было сделано, внушало трепетное преклонение пред могуществом живших «до». Подземный Минск был изрыт, словно муравейник. Сотни километров переходов соединяли метрошные сооружения, подземные помещения двойного назначения, бункера и огромное число недостроенных полостей, которые когда-то должны были стать бункерами.
Теперь они топтались в одном из таких помещений. Кроме своей пятерки Зозон вел два десятка армейцев и шестнадцать бурлаков. Бурлаки по четверо прикованы цепями к двухсотлитровым бочкам на больших спаренных колесах. Бочки нужно дотащить до воды, открыть горловины, и только тогда бурлаков освободят. Ключи от цепей – только у убров. Бурлакам время от времени помогают армейцы – часто бочки приходится подымать и переносить на руках. Всего таких групп к озеру направлялось шесть.
Где-то далеко шумел дождь. Змеев не слышно. Но они уже совсем близко. Пока шли сюда, дважды встречали змеиные норы. Одна из них была совсем недалеко, и сквозняк, скользящий по этой норе, создавал тихий, но жуткий, леденящий душу звук. Молчание нарушила серия всхлипываний одного из бурлаков, перешедших в тихое вытье.
– Ты чего ревешь?
– Я боюсь… – ответил женский голос, сорвавшись на рыдание. – Я не хочу… отведите меня назад… Я не пойду, не пойду…
– Тихо, тихо. Успокойся, дура, ты ж сюда сама просилась… Это меня никто не спрашивал, а ты по своей воле…
Вера удивилась тому, что в бурлаки взяли женщину. Под капюшонами однотипных балахонов их лиц было не различить. По голосу бурлачке было не меньше тридцати. У нее начиналась истерика:
– Я не хочу… Верните меня назад… Отведите…
Женщина запнулась – кто-то из армейцев сильно съездил ее по лицу:
– Еще раз пискнешь, зэчка, я твои потроха по этой стене размажу.
Она больше не кричала, только громкие всхлипы да сбившееся дыхание выдавало то, что она еще жива.
Вера услышала голос Фойера, обращавшегося, видимо, к бурлакам:
– Чего она здесь?
Тот же бурлак, что недавно пытался успокоить свою товарку, словоохотно сообщил:
– Да я же говорю: сама напросилась. Нам хоть пообещали, что вернувшимся живыми объявят амнистию, но брали всех без разбору: хочешь не хочешь, а иди. Баб, понятное дело, брать не собирались. А эта давай надсмотрщикам ноги целовать, говорит: меня пустите… Амнистию, значит, она так захотела получить. Надсмотрщики сперва ее отпихивали. Да потом присмотрелись, что отбирать особо некого: за пару лет у нас там самые крепкие мужики доходягами становятся. А эта так недавно пришла, еще ничего, здоровая. Говорят: черт с тобой, хочешь – иди. А теперь, ишь ты, передумала. Да ведь дура с дуры. Ладно, мы – пожизненники, так и эдак подыхать скоро – и то без особой радости идем. А ей всего два года каторги отмеряли. Два года – это ерунда, если баба крепкая, да ляжет под кого надо, глядишь – до сроку и дожила б. Здоровья, понятное дело, не прибавилось бы – но все ж лучше, чем подыхать. Она это так к детям своим рвалась – а вместо этого в пасть к змеям угодит. Я ведь сразу понял, что если даже пожизненникам амнистию обещают – дело совсем гиблое, не вернемся мы оттуда…
– За что ж ее посадили? – поинтересовался Фойер.
– Да политическая она, бунтарка какая-то.
Кто-то из армейцев невзначай спросил:
– А ты за что?
Бурлак замялся: