Англичанин: Святой Христофор!.. Где бы я ни плавал, везде одно и то же. Кого ни возьми, – итальянцев, шведов, московитов, галлов, немцев или испанцев, – все, как один твердят, надувшись, о преимуществе своей крови, так словно их национальность – это что-то вроде хорошей породы, как у лошадей. Да, и мы, британцы, признаться, ничуть не лучше.

Горацио: Вы обижаете лошадей, капитан. У них, по крайней мере, нет привычки резать себе подобных, только за то, что они другой породы.

Англичанин: Нет, это, в самом деле, любопытно. Как будто все изо всех сил стремятся не отстать от иудеев. Но у тех есть хоть крепкий козырь. Их выбрал Бог, как сказано в Писанье. А этих кто?.. Ну, в самом деле, что за помешательство?

Горацио: Обыкновенное. Замешанное на страхе и на лени… Когда у человека не остается ничего, кроме бездны под ногами и пустого неба над головой, и когда ему не на что опереться внутри себя, потому что он находит в своем сердце ту же пустоту, что и снаружи, то он жаждет в страхе уцепиться хотя бы за что-нибудь, чтоб удержаться и не упасть. За что же, как не за то, что всегда под рукой?

Англичанин: Ага. За кровь.

Горацио: Как зверь бежит в свою нору, заслышав лай собак, так и человек скрывает свое ничтожество, прикрываясь своим происхождением. Чему здесь удивляться? Он не понимает ни себя, ни того, что с ним происходит и что его окружает. Кто он? Зачем он здесь? Откуда? Почему? Его ничтожность – безмерна, бессилие – ужасающе, надежды – смутны. Но вот он говорит – «я – испанец», или «я – галл», и все меняется. Теперь он знает, что ему ответить на вопрос: кто ты такой? Теперь ему не надо опасаться ответственности и принимать решения на свой страх и риск. Среди себе подобных он чувствует себя на месте, словно вырвавшаяся из сетей рыба. Знаете, в чем прелесть рыбьей жизни? В простоте и ясности происходящего. Плыви себе, куда плывут другие, – без мысли, без сомненья, без труда. И вот, расправив плавники, он мало-помалу начинает бредить о своем величии, распевает гимны, смотрит свысока на соседей, похваляется военной мощью, вспоминает о том, что его предки разрушили Трою или основали Париж, и при этом исполняется таким чувством собственного достоинства, что, наконец, серьезно начинает думать, что Бог создал его народ для того, чтобы он был примером для всех остальных… Но кто он сам? По-прежнему – никто. Пустое место. Создание страха и безмыслия по имени «Испанец», «Шваб», «Фламандец»…

Англичанин (грозит Горацио пальцем): Злой язык!

Горацио: Нет, в самом деле. Что может быть проще, чем быть испанцем? В конце концов, на это способен любой испанец. Быть человеком – много труднее. Испанцев – море. А человек – всегда один, – вот этот.

Англичанин: Я понял вашу мысль, сударь. Но вот какой вопрос. Испанца создал страх, но кто же тогда создал человека?

Горацио: Боюсь показаться вам весьма пресным, сэр. Бесстрашие.

Англичанин (поднимаясь): Не обижайтесь, друг мой, но если вас когда-нибудь повесят, то будет за что… Мне надо торопиться в гавань. Вы со мной?

Горацио: С вашего позволения, я еще останусь. Мне кажется, у меня здесь есть еще одно небольшое дело.

Англичанин: Будьте осторожны. (Выходя из-за стола). А если что не так, то не стесняйтесь доверить свою судьбу своим ногам. Мне бы не хотелось лишиться такого прекрасного собеседника… (Негромко). Те трое так и едят нас глазами… До встречи. (Уходит).