— Вы ее хорошо знали?

— К нам она касательств не имела. Разве только при учете рыбы… Спектаклю придумала в клубе, книжки носила. — Лодочник подвинул жену плечом, кивнул ей на посуду.

— Вы вот пишете да малюете. — Марина стряхивала крошки со стола, заворачивала рыбу. — Справно вам?

— Вполне.

— Может, свечку надо?

— Спасибо, я взял в лавке свечи и спички. — Я вспомнил, что хотел спросить. — Зачем в комнате зеркало над самой дверью? Высоко, лица не видать.

— Так это ж не для людей. Это для ангела-хранителя, — хозяйка удивилась вопросу. — А Австрияк, как вы, тоже малюет. И Любе, что там надо, все помогал. Он каплюненник, пьяница, — пояснила Марина. — Но добрый. Что попросишь — делает. Ох и страшный только, — она смешливо скривилась, — рожу мыши сгрызли.

— Вы же здешние места хорошо знаете. Как Люба могла на куту оказаться? — спросил я хозяина.

— А! Бис ее разберет. Там сейчас редко ходят. Пока казачья вода[25] была, холодная, море было чистое. А багмут задул, русская вода пошла и уже — багрецовая. Ну, рыбаки сети ставят сторонкой. Рази только с ерика, когда в море идут, так мимо. Да и об эту пору там много змей.

Лодочник говорил медленно, рассматривал сложенные руки. Помолчав, перевел разговор.

— Вы если провизию хотите брать, так это, зайдите до последней хаты. Там ирьян[26] хорош. Мертвецова жена держит корову и коз.

— Мертвецова — откуда такое прозвище?

— Жинка Петра-мертвеца. Так-то он Красуля. Заснул однажды, добудиться не могли аж с зимы, с Николина дня до Пасхи. Хотели уж схоронить, но ничего, очухался, поднялся, — весело объяснила Марина.

— Пора вам. Вечереет, они по-городскому об это время садятся, — сказал лодочник.

Днем отчаянно, по-весеннему синее небо к вечеру вдруг рассыпалось легким снегом. В сумерках вода в полях отливала ртутью. Луна, опрокинутая в воду, просвечивала синим. По пути к больнице, где квартировал фельдшер Рогинский, мокрая земля разъезжалась под ногами, шел я медленно. Хорошо, что лодочник дал мне свои болотные сапоги, хоть и неохотно. Увидев, как я достаю веломашину, отсоветовал ее брать, прибавив, что не корова, со двора не сведут, а вот завязнуть в грязи выйдет запросто.

Рассовав по карманам прихваченные из Ростова на всякий случай вино и маслины, я шагал, держал в уме вопросы, которые, как бы то ни было, нужно задать. Задумался, какой же Люба Рудина была — в памяти мелькнула желтая кожа, сухие, безжизненные пряди. Фельдшер сказал, «заметной», теперь ничего от заметности не осталось. Меня грызла досада, что кто-то подкараулил, напугал, виноват в смерти молодой девушки, а взять, даже если найдем, не за что. Остается разве что разузнать, кто ее преследовал и поглумился над телом.

И что еще за «дела творятся тут», о которых упомянул фельдшер между делом. Жаль все же, что в сутках двадцать четыре часа. Может, мировая революция и это сумеет изменить, взялись же править календарь?[27]

Личные комнаты фельдшера в больнице — ровно такие же, как в любой провинциальной гостиной. Буфет, лампа, этажерка. Сидя здесь, и забудешь, что кругом степь да вода. Я осмотрелся — цветные переплеты на полке, собрания сочинений. Отдал Анне Рогинской вино и маслины. Она улыбнулась, махнула рукой — «у нас по-простому, без церемоний». Из соседней комнаты через раскрытые двери доносились мужские голоса и стук фишек.

Сам Аркадий Петрович, в домашней кофте, с аккуратно повязанным пестрым галстуком-бантом, увидев, что я рассматриваю книги, потянулся за томиком, обдав меня густым запахом кельнской воды:

— Вернейшее средство развлечь хандру — книги, журналы. Даже в таком отдалении от центров очагов культуры, — он запнулся, запутавшись в словах, — в общем, даже здесь можно получать подписные издания. А кое-что, представьте, повезло добыть благодаря новой власти: в усадьбе владельца рыбокоптильного завода мебель, понятное дело, растащили и порубили, а библиотека досталась мне.