4

Зеркало называлось – «psyche».

Такие зеркала вошли в моду лет сорок тому назад. Куда там вошли! – влетели, вбежали, прискакали на одной ножке... В этой ножке и крылся весь фокус. Она позволяла наклонять высокий овал зеркала под разными углами. Силуэт дамы, смотрящейся в «псише», если верить россказням торговцев, получался изящнейший.

Усади корову, найди верный угол наклона – получишь газель!

Металл под стекло лили чуть розоватый. Лицо, бледное как у покойника, отразившись в зеркальной глади, приобретало дивный оттенок персика. Два бра со свечами, укрепленные по бокам, с успехом заменяли сверкание бриллиантов. Глядись, любуйся...

Но время неумолимо. С годами мода на «psyche» увяла. Их вытеснили из жилых домов в ателье, потом – в лавки старьевщиков; хозяйка дома, где проживал Огюст, закупила мебель оптом на дешевой распродаже. Зеркало досталось ей за бесценок. Ореховая рама потрескалась, завитки обломались. С бронзы осыпалось золочение. Левое бра сгинуло; правое еще держалось.

Пододвинув стул, Огюст уселся перед зеркалом.

«Psyche» – лучший инструмент для психопатов. Вглядись – увидишь душу. Прелестную бабочку. В палате с решетками на окнах...» Сидеть было неловко во всех смыслах. Он встал, зажег свечи в уцелевшем бра. Поискал наклон рамы, удовлетворяющий его эстетические запросы. Выругался – «Идиот!» – и вернулся на прежнее место.

Естественно, никакой баронессы в зеркале не отражалось. Он напряг воображение: вот она, Бриджит. Нагая, на постели. Нет, лучше одетая, в кресле. Или измученная, на пороге. Три госпожи Вальдек-Эрмоли, в разных позах...

Перебор, дружок. С одной справься, да?

– Ты говорила, это поможет, – подсвеченное справа, лицо Шевалье напомнило черно-белую маску мима. – Не думаю. Больше всего на свете мне хочется встать, одеться – и бежать к тебе. Привязать себя к стулу? Глупо. Подчиниться нелепой, противоестественной тяге? Опасно. Ты велишь лакеям вышвырнуть меня на улицу. И будешь права...

Слова-снежинки, слова-шестерни. Механизм ворочался, поскрипывал, не торопясь начать движение. Огюст прислушался к сердцу: полегчало? Нет. Выпить вина? В бутылке еще оставалось немного анжу...

– Впервые в жизни меня тянет поговорить. Не выступать, убеждать или пропагандировать – просто говорить. С тобой. Вспоминать жизнь, вытаскивать ее из сундука. Перетряхивать, как одежду, чтоб не завелась моль. Детство, юность; Ним, Париж... Ты знаешь, что моя мать была еврейкой?

Он понятия не имел, зачем решил затронуть эту тему. «Пребывание полезных евреев в зондеркоманде, – лаял Филон-Эминент в записках, обработанных кулинаром Дюма, – ограничено тремя месяцами...»

– В сущности, ерунда. В Ниме сплетничали, но без особого рвения. Отца уважали, а деда побаивались. Да и мама перед венчанием приняла святое крещение. Жила доброй католичкой – ходила в церковь, исповедовалась. Разве что по субботам зажигала свечи. Когда мне впервые указали на это – свечи! по субботам! караул! – я долго ничего не мог понять. Как же по субботам, если мама их зажигает вечером в пятницу...

За спиной упала снежинка. Белая-белая, очень большая.