15

— Я должен сообщить вам очень плохое известие, — сказал профессор Альдерманн. Мира и Фабер сидели напротив мужчины с коротко подстриженной седой бородкой в его большом рабочем кабинете. — Мы сделали все, что могли. Мы сохраняли надежду до самого последнего момента. Мы приняли решение не сообщать вам правды до самого последнего момента, чтобы зря не волновать. Вы оба тоже были больны и ослаблены. Но теперь мы обязаны поговорить с вами.

— Воспаление легких… — начала было Мира, но Альдерманн прервал ее:

— Нет, речь не об этом. Постоянные инфекции, от которых в последнее время страдал Горан, вынуждали нас давать ему все новые и новые лекарства. Таким образом печени наносился дополнительный ущерб. Она еще работает, очень плохо… ее окончательный отказ — вопрос недель или даже дней… Результаты новой биопсии, которую мы на днях провели, показали, что она находится в катастрофическом состоянии. Печень больше не вырабатывает белков, необходимых для нормальной свертываемости крови, у Горана наблюдается накопление азотистых соединений в крови… ЭКГ, ЭХО-кардиограмма сердца, биохимические показатели функции печени — везде очень плохие результаты. Словом, мы сделали все возможное, чтобы предотвратить отторжение печени и ничего не сказали вам, чтобы ни под каким видом не поднять напрасную тревогу. Но теперь мы должны вам сказать, что печень Горана никуда не годится. Единственный шанс, который у него остался…

— …новая печень, — проговорил Фабер голосом, который показался ему чужим. Мира обхватила ладонями его руку. По ее лицу текли слезы.

— Новая трансплантация, да, — подтвердил профессор Альдерманн.

16

Они вместе шли по клинике. Альдерманн вел их в комнату Горана. Мира продолжала сжимать в своей левой руке правую руку Фабера.

«Как никогда раньше, я был счастлив в ту ночь, когда понял, что снова могу писать. Я и подумать не мог, что могу быть так несчастлив, как никогда в своей жизни, но так должно быть, гинкго-билоба, так должно быть». Юдифь Ромер уже тогда все это предвидела в то утро, когда я привез сюда Горана с гастроэнтеритом, в тот момент, когда так устало и печально посмотрела на меня.

Они подошли к двери в палату Горана. Альдерманн открыл ее и пропустил вперед себя Миру и Фабера. Затем он вошел сам. Двое врачей стояли рядом с кроватью Горана — Мартин Белл и Юдифь Ромер. Оба обернулись к вошедшим и молча кивнули им в знак приветствия.

Когда они отошли в сторону, стало видно Горана.

Мира застонала и опустилась на табурет, ноги не держали ее. Фабер замер как вкопанный.

«Дежавю, — подумал он. — Такое я уже однажды видел. Такое уже приходилось пережить. Так выглядел Горан, когда я впервые вошел в эту палату и увидел его. Он больше не мог лежать, и его переполненный жидкостью, гигантски раздутый живот не давал ему дышать. Он сидел в кровати под углом в сорок пять градусов, вот так же как сейчас».

Глаза стали точно такого же цвета, что и все остальное тело. На голой груди снова видны следы крохотных кровоизлияний и гематом. У Горана появился точно такой же живот, как и у маленького Робина. Он исхудал, подобно пятилетнему малышу, который страдал раком, и, как было уже однажды, его губы полопались. Дежавю. Дежавю. Рядом с кроватью снова стоит стойка с капельницей. Содержимое бутылки золотисто-желтого цвета каплями стекает по трубке и игле в канюлю. Кормят его искусственно — все, как и раньше. Все было напрасно. Все зря.