– Пойдем, лед ко лбу приложим, – вздохнула мама и повела мужа на кухню – обрабатывать боевые ссадины.

Пока она обмазывала ссадины йодом, папа демонстративно выделывался и строил страдальческие гримасы. Мы подглядывали за ним из-за двери и тихонечко хихикали. Так, чтобы не раздражать своим хихиканьем маму.

– Ну и сколько птенчиков ты насчитал? – язвительно поинтересовалась мама, когда папа пошел любоваться в зеркале сокрушительной лиловой шишкой над левой бровью.

– Предположительно четыре, – буркнул он.

– А предположительно – это как? – полюбопытствовала я.

– Приблизительно.

Вот так мы и узнали, что в ласточкином гнезде предположительно четыре птенца. Ценой одной выбитой оконной рамы, почившей в бозе хрустальной вазы, вмятины на паркете и большой шишки на папином лбу.

– Даже Трою меньшими потерями брали, – развел руками дядя Миша, когда заехал забирать Маньку домой.

– Чья бы корова мычала! – огрызнулся папа.

– Оба хороши! – сверкнула глазом мама. И было в ее взгляде такое, что мужчины мигом стушевались и спорить дальше, чья бы корова мычала, не стали. И так было ясно, что одной коровой тут не обойтись!

На следующий день папа стал героем утренней летучки. Коллеги долго пытали его – хотели узнать, как он умудрился заработать себе такенное великолепие на лоб. Папа прикрывал шишку рукой и уводил разговор в сторону больничных проблем. Признаваться, что полез в ласточкино гнездо считать птенчиков, не стал. Поскромничал.

Если кто-то думает, что папино падение остудило наш жгучий интерес к ласточкину гнезду, то он никогда не был ребенком. Дети вообще странные существа. Процесс познания они могут растянуть на нескончаемое количество попыток довести до белого каления родителей. Словно ставят эксперименты над их терпением. Ждут, когда оно лопнет, и что за этим будет. Ба вообще говорит, что взрослым надо при жизни ставить памятники с надписью: «Прокормил, воспитал, вырастил и не рехнулся». Мол, каждый родитель – это герой Курской дуги. Выстоял и не сдался.

Вот такое неутешительное у нее о нас мнение.

Спустя два дня после папиного полета случилось неожиданное – Каринка предложила смастерить для ласточек кормушку. Мы с Манькой поперхнулись. Впервые за всю историю своего существования моя сестра выдвинула не разрушительную, а созидательную идею. Мы даже уточнили у Каринки, что она подразумевает под кормушкой. Мало ли, может, в ее представлении кормушка – это пыточное сооружение, где с утра до ночи ошпаривают птиц, поджигают им хвосты и отстригают клювы.

– Ну, это такая штука, – повела в воздухе руками сестра, – в общем, куда можно накрошить хлеба и зерен насыпать, и птички будут прилетать поесть. То есть улетать далеко родителям-ласточкам не надо будет, понимаете? Раз – подлетел, раз – забрал зернышко, раз – вернулся к птенцам. Получается… ммм… как оно называется, слово забыла… Экономия сил, во!

– А чего это ты такая добрая? – не вытерпела я.

Вместо ответа Каринка наградила меня оглушительным щелбаном. В голове привычно зазвенели тысячи колокольчиков, в глазах мелко зарябило. Я взвыла больше от обиды, чем от боли, вцепилась в лицо сестры и попыталась выдрать какой-нибудь ощутимый кусок чего-нибудь важного. Но через секунду согнулась пополам – Каринка пребольно лягнула меня в голень. А потом еще завернула за спину руку.

– Сдаешься? – зашипела она мне в ухо.

– Вонючка! – пропыхтела я.

– Ах, так?