– Чего «подожди»?..
– Я – сейчас…
Он окинул взглядом актовый зал: жадно, нетерпеливо, как будто хотел запечатлеть его в памяти навсегда, дважды вздохнул, вместе с воздухом впитывая яркую горячую музыку, а затем порывисто повернулся и по лестнице, где сейчас никого не было, сбежал в вестибюль, тоже встретивший его неожиданной пустотой.
Ему непонятно было, зачем он бежит. У него ломило в висках и гулко, как вселенские ходики, бухало сердце. Он боялся, что передумает и вернется. Но когда он увидел просторы двора, обозначенные чугунной оградой, и когда протиснулся в переулок, прикрытый сумраком тополей, то, перейдя уже с бега на шаг, сдерживая дыхание, внезапно понял, что поступил абсолютно правильно. Выбирать надо не счастье, а звезды. Выбирать надо не то, что для всех, а то, что для него одного. Это ведь тоже счастье, правда, совершенно иное.
Наверное, он был счастлив в эти минуты. В асфальтовой тиши переулка не было никого, кроме него. Светилась серебристая пыль. Воздух, нагретый за день, медленно остывал. Уже теплились одинокие окна, и в одном из них, подсвеченном обморочной синевой, точно всплыв из глубин, прильнула к переплету разлапистая фигура.
Словно ящерица приподнялась на хвосте.
Арик от неожиданности остановился.
И человек, видимо, заметил его. В лице, сплюснутом пыльным стеклом, что-то дрогнуло. Пробежала по старческой, в пятнах, коже сетка морщин.
Открылся щербатый рот.
Медленно, как в бреду, опустились и вновь поднялись створчатые тяжелые веки.
2
За неделю до приемных экзаменов у него погибли родители. В воскресенье под вечер, когда Арик торопливо листал вузовский учебник по физике, раздражаясь, кривясь: вылетела из головы какая-то элементарная вещь – вдруг раздался, будто с того света, телефонный звонок и инспектор ГАИ, назвавший звание и фамилию, сообщил о несчастном случае. Родители, как обычно, возвращались с дачи на стареньком «москвиче», и отец после целого дня работы, по-видимому, не справился с управлением. Он еще раньше жаловался, что очень устают руки. Встречный грузовик превратил машину в груду искореженного металла. Опознания, к счастью, не требовалось: документы у них всегда были с собой. Однако незадолго до похорон ему все-таки пришлось съездить в морг и договориться о соответствующих процедурах.
Он старался не поворачиваться к телам, выкаченным в предбанник на больничных каталках. Мельком отметил лишь бледные, точно вымоченные в воде, заострившиеся, отстраненные лица.
Никакого сходства ни с матерью, ни с отцом.
– Много крови потеряли, – видимо, угадав его мысли, сказал служитель.
– А?..
– Говорю, что без макияжа, без обработки… будут выглядеть плоховато…
Его потряс запах смерти, царящий в тесном подвале. Запах душных лекарств, запах хлорки, въевшийся, вероятно, во все. От ее белесой испарины у него щипало глаза. Думал он совсем о другом. Что есть жизнь и почему она так необратимо уходит из тела? Что, в конечном счете, отделяет живое от неживого? Где та искра, которая, разгораясь, одушевляет собой безжизненную материю?
Тут было о чем подумать. Он почти ничего не чувствовал в эти дни. Вставал в шесть утра и немедленно открывал приготовленные с вечера книги. Зубрил точно проклятый, пока формулы и определения не начинали звенеть где-то под мозжечком. Он мог извлечь их оттуда в любую минуту. Заканчивал только к вечеру, около одиннадцати часов, когда гасло и остывало небо, уставшее от жары. Ему никто был не нужен. Не хватало лишь немыслимого фальцета, которым на уроках пел Мариотт. Однако когда Арик однажды, набравшись смелости, рискнул ему позвонить, то равнодушный голос ответил, что такой здесь больше не проживает. Вот так – выписался и адреса не оставил. А веселый Костя Бучагин, заглянувший как-то буквально на полчаса, рассказал, что сразу же после выпускного вечера Мариотт подал заявление об уходе. Исчез без следа, растворился, сгинул, пропал, как будто, расставшись с их классом, завершил некую миссию.
– И где он сейчас?