Еще в институте он хотел только в цех, только на производство. И оправдывал это желание просто:
— По-моему, тут настоящее дело для мужчины…
И все у него, у Германа, ладилось, и все было хорошо. Были смены спокойные и напряженные, были комсомольские собрания, на которых к ивановскому его говорку с беспорядочным оканьем и аканьем прислушивались ребята. Были шуточки друзей по поводу неженатого его положения…
Обычно не специалистом приходит на завод молоденький инженер-химик, а этаким «полупродуктом», еще не определившим свой профиль в сложнейшем лабиринте химического разнообразия. Я встретила Германа Виолентова в пору, когда и воспоминаний об этом желторотом времени не осталось — четыре года прошло. Комсорг завода Женя Широков знакомил меня с настоящим хозяином производства, уверенным, сдержанным, деловитым и — скромным человеком с редкой и будто несмелой улыбкой на смуглом лице. «Вот уж кто нашел свое место», — помню, подумалось тогда, а он говорит:
— Работа? Нравится. Город? Нравится. Профессия вообще? И говорить не приходится… Только с удовольствием бы я сейчас со своим цехом расстался!
— Как же так? Ведь нравится же…
— Новое бы что-нибудь «попускал»! Здесь мне все до вентиля знакомо, а ведь в химии самое интересное — опыт, эксперимент, начало…
Месяца через полтора я снова оказалась в Березниках. И вот первое, что с радостью сообщил Женя Широков:
— Герыч-то, знаешь, кто? Начальник реакторного отделения на тиураме!..
Тот, кто не знает, что такое пусковой объект, вряд ли представит, в какое полымя, в какой водоворот добровольно кинулся Герман: комплекс тиурама — сложнейшего, интереснейшего производства — вовсю достраивается, ответственности там, хлопот, забот — выше головы, и не на месяц, не на два, не до пуска цеха, не до первой продукции… А тот, кто знает, что такое пусковой объект, пусть не удивляется: мужчины в Республике Химии всегда жаждут настоящего дела, и оно их не обходит.
К. Паустовский
СОЛЬ ЗЕМЛИ
Рассказ на протяжении четырехсот километров
Историю о том, как профессору Преображенскому надоело открывать богатства, я услышал в поезде между Котельничем и Вяткой. Кончался октябрь. Низкое солнце освещало глухие просеки. Небо над ними простиралось подобно бледным рекам. Настоящие же реки казались черными от холода.
Солнечный свет отливал ржавчиной, как осиновая листва. Мохнатые безрогие коровы гремели колоколами в поредевших чащах. Вместо черноземных деревень, вросших в землю, среди полян подымались погосты, рубленные из корабельной сосны. Мы углублялись на север.
Под Вяткой в поезд влезла бригада кондукторов — кряжистых карликов с круглыми русыми бородами и лесными зелеными глазами. Они окали и бегали по вагонам тяжело и мягко, как медведи. Хвоя лилась за окнами темной рекой. Гудок пропадал в лесах. Казалось, паровоз кричал, боясь заблудиться.
В этих лесных пустошах, в Котельниче, где угрюмая река пахла снегами и над ней висела рыжая луна, мой сосед, профессор химии, рассказал необыкновенную историю, как Преображенскому надоело открывать северные богатства.
Профессор сидел в темноте с закрытыми глазами. Луна освещала его редкие желтые волосы и пухлые руки.
— Дело в том, — промолвил он сонно, — дело, собственно, в том, что соль на Верхней Каме — так называемую «пермянку» — начали добывать еще во времена Ивана Грозного. Местность эта издревле гремела солью. Там и названия соленые — Соликамск, Усолье, Сысольск. Весь тот край отдали во владение купцам Строгановым, — между прочим, прекрасный пример феодализма, прямо просится в хрестоматию. Соль варили в бревенчатых варницах и везли обозами во все углы Московского государства. Это дело давнишнее. А вот недавно профессор Преображенский был послан в Соликамск обследовать тамошние соляные месторождения.
— Забавный город, — вздохнул химик и заглянул в окно.