А слухи, глядишь, поутихнут.
— Ты сиди, Себастьянушка, сиди… тут такое дело… здоровье у меня и в самом деле уже не то. Сам знаешь. Медикусы вон твердят, что на покой надобно… найдутся такие, которые уйти меня попробуют. Возня за кресло уже началась…
Себастьян молчал.
Понял уже все, но молчал, зараза хвостатая, заставлял говорить, хотя ж знал распрекрасно, до чего не любит Евстафий Елисеевич разговоров.
— И коль останешься, то всколыхнется все дерьмо, какое только есть… припомнят тебе и дела прошлые, и нынешние, и братца твоего, который, хоть кругом невиновный, а все одно волкодлак.
— Думаете, потом не вспомнят.
— Почистим. — Евстафий Елисеевич усмехнулся недобро. — А там, глядишь, и вспоминать некому будет… аль поостерегутся. Да и то… поглядишь, за год этот многое переменится…
— Что ж… — Себастьян поднялся. — Может, оно и к лучшему. Смена обстановки мне точно не помешает… только вы, Евстафий Елисеевич, себя поберегите.
— Поберегу… куда я денусь.
— Выезжать-то когда?
— Позавчера.
— Понял… вы мне хоть писать будете? Не забывайте сваво Себастьянушку…
— Тебя забудешь… — Евстафий Елисеевич выдохнул с немалым облегчением. — Иди уже… и смотри там, не шали.
— Это уж как получится…
Покинув здание родного управления, Себастьян вдохнул полной грудью пыльный познаньский воздух. Значит, граница с Хольмом… почему бы и нет?
Можно и на границу.
Только вот осталось у него в Познаньске еще одно неоконченное дело.
Со страшною силой хотелось селедки и непременно с молоком. Евдокия с желанием этим боролась, поелику разум ее признавал, что имеется в этом нечто противоестественное. Уж лучше, как вчера, земляничного мыла полизать. Вон оно, лежит на тарелочке, розовое, что пастила, слегка обгрызенное только. Но сегодня мыла не хотелось.
И работать не хотелось.
А вот селедки… и с парным молочком, чтобы всенепременно с пеною… и главное, Евдокия почти ощущала сладковатый молочный запах, который мешался с селедочным ароматом… И рот наполнялся слюной, которую Евдокия едва-едва сглатывать успевала.