Впрочем, женщины той эпохи не спешили отказываться от «детской» дружбы. В качестве примера можно рассмотреть отношения американок Сары Батлер Уистер и Джинни Филд Масгроув, которые сохраняли близкие отношения с момента своего знакомства в подростковом возрасте. Когда обстоятельства разлучали их, они отправляли друг другу страстные письма: «[На следующей неделе] я буду совершенно одна, — писала Сара. — Не могу даже выразить, как отчаянно я хотела бы быть с тобой». Еще одно письмо, написанное уже Джинни, начиналось так: «Дорогая, милая Сара! Как я люблю тебя и как я счастлива! Ты — радость моей жизни». Каждая из дам ожидала от подруги, что та всегда будет желать ей всего самого лучшего, но иногда им требовались и заверения в чувствах. Вот отрывок из еще одного письма Джинни: «Как же я хочу, чтобы ты уверила меня в своем ответном письме, что дороже меня у тебя никого нет… Я жажду услышать, как ты скажешь это еще раз… Так что не поленись потратить четверть страницы на слова ласки и нежности»[50]. Исследованию подобных отношений между женщинами посвящена работа историка Кэрролл Смит-Розенберг. Она выяснила, что все эти дамы происходили из среднего класса, однако представляли разные социальные группы и географические регионы. Почти все они в конечном счете стали женами и матерями и все же обращались к другим женщинам за практической и эмоциональной поддержкой, плавно перемещаясь из семейного окружения родительского дома в собственную замужнюю жизнь. От тесных дружеских отношений эти женщины не отказывались и во взрослом возрасте.
Однако в XXI веке стремление к автономии может перевесить радость обретения «второго я». В цикле неаполитанских романов Элены Ферранте изображены подруги детства Лену и Лила, в 1950‐х годах жившие в одном бедном районе и сохранившие свою привязанность в зрелом возрасте. Рассказчицей выступает Лену, которой уже за шестьдесят. Сюжет начинается с ряда дерзких поступков подруг в детском возрасте: Лила первая совершает нечто опасное, а Лену с «колотящимся сердцем» следует ее примеру. Но как только во время самого пугающего из их приключений Лила взяла Лену за руку, «этот жест изменил между нами все и навсегда»[51]. Девушки стали неразлучны, но в то же время были полной противоположностью друг другу, соперничая по любому — и малому, и большому — поводу. Лила унижала Лену своим блеском и дерзостью, а Лену восхищалась Лилой и стремилась наверстать упущенное. Обе девушки одновременно любили и ненавидели друг друга. Когда они уже повзрослели, Лила доверила Лену коробку со своими личными бумагами. Несмотря на строгий запрет прикасаться к ним, Лену прочла эти документы, запомнила некоторые отрывки и восхищалась ими, даже «чувствуя себя обманутой». В конце концов она «не смогла вынести чувства Лилы ко мне и во мне» и бросила коробку в реку Арно. Здесь перед нами действительно слияние двух душ, но для рассказчицы оно оказалось невыносимым.
Эми Джеллико, героиня упоминавшегося в начале этой главы сериала «Просветленная», воображала, что они с ее приятельницей Сэнди были лучшими подругами. «Друг, — сообщает голос Эми за кадром, — это человек, который действительно понимает тебя, видит тебя со всех сторон, может даже открыться тебе… Ты нашла себе подобную». Именно так выглядит фантазия о другом «я». Когда Эми и Сэнди встречаются в аэропорту, они крепко обнимаются, их руки и ноги сливаются как будто в танце, воплощая аристофановское представление об изначальном человеческом существе. Тем не менее в конце этого эпизода Эми признается Сэнди: «Ты едва ли знаешь меня… Есть вещи, которые ты никогда не узнаешь обо мне, и точно так же существует то, что я никогда не узнаю о тебе».
У Гомера идея единодушия была связана с совместными начинаниями — военной стратегией и ведением домашнего хозяйства. Подобно двум музыкантам в дуэте, друзья и супруги играли собственные партии, но в результате возникала гармония. Для Платона проблема власти была настолько ясна, что он представлял совершенное слияние в виде мифа. Однако у Аристотеля единодушие снова стало прикладным вопросом, пусть оно случалось редко и было чем-то чудесным: друзья выступали вторыми «я» прежде всего потому, что совместно развивали свои способности как разумные существа — таково определение добродетели у Аристотеля.
Эти представления задавали условия поиска «другого я» вплоть до времен Монтеня, хотя идея добродетели вскоре приобрела христианский характер. Кроме того, встречались и люди вроде Элоизы, имевшие собственный, очень личный взгляд на последствия «сходства в характере и заботах». Но когда благодаря трудам Юма и последующих философов христианское определение добродетели ушло из обихода, фантазии о «другом я» пришлось искать новые гавани. Похоже, что зеркальные нейроны делали и продолжают делать единодушие естественным фактом — наконец-то женщины встречаются с мужчинами на равных. Доведенное до крайности, зеркальное отражение, по-видимому, носит тотальный характер, означающий, что все что угодно — действия, намерения, цели и эмоции — могут ощущаться другим человеком. Но что в таком случае происходит с «я» другого? Даже Монтень, радуясь, что он был «одной душой в двух телах» с Ла Боэси, испытывал по этому поводу сомнения, прозвучавшие в работах, авторство которых приписывается его другу.
Так или иначе, зеркальные нейроны являются лишь одним из элементов нашей психологии — как наделенные волей человеческие существа, мы часто отказываемся следовать даже, казалось бы, научным законам, согласно которым функционирует мозг. Один таксист из Афганистана, потерявший ноги в результате взрыва бомбы, рассказывал, что многие насмехаются над ним: они не чувствуют утраты собственных ног (даже если их зеркальные нейроны, возможно, срабатывают, когда эти люди видят его) — напротив, они ощущают желание насмешливо указать на него пальцем[52]. Эми из «Просветленной» поначалу только кажется, что она находится на одной волне с Сэнди, но в конце она признает, что вся эта история была фарсом.
Аристофановский миф сохраняется и сегодня, не в последнюю очередь в буддийском обличье «близнецового пламени» — веры, что «в те времена, когда была создана Вселенная, каждый из нас обладал пламенем близости с другим человеком, с которым мы разделяли единую силу энергии»[53]. Фантазия о единодушии вырвана с корнем из изначально ограниченного чувства гармоничного согласия в общих начинаниях. Платон мимоходом предложил единодушие в качестве эгалитарного идеала, объединяющего граждан любого пола, но уже вскоре в римских и христианских кругах оно во многом превратилось в привилегию «клуба старых приятелей». Универсализированная в качестве «симпатии» Юмом и «сопереживания» некоторыми другими учеными, фантазия о единодушии сохраняется и сегодня. Учитывая ее историю, мы, возможно, к ней еще вернемся — но какого рода единодушие мы имеем в виду? Какого единодушия хотим?
Глава 2
Трансцендентность
Песня Джеки Уилсона «Твоя любовь держит меня на высоте», занявшая первое место в чарте Billboard Rhythm & Blues в 1967 году, посвящена возвышающей силе любви. Все выше и выше: к кульминационной части песни голос Уилсона поднимается до неимоверного фальцета — передать это ощущение его привычный человеческий тенор попросту не может[54].
Но почему любовь возвышает, а не заземляет или не укореняет?
Представление, что «настоящая любовь» возвышает нас над обыденностью, я именую трансцендентной фантазией о любви. Она предстает перед нами на картине Марка Шагала «День рождения», где двое влюбленных (их прототипами выступают сам Шагал и его невеста Белла) поднимаются над красным полом скромной квартиры, с упоением целуя друг друга. Позже Белла, уже будучи замужем за художником, так описывала этот восхитительный момент: «Ты закружил меня в вихре красок. И вдруг оторвал от земли… И вот мы оба, в унисон, медленно воспаряем в разукрашенной комнате, взлетаем вверх. Нам хочется на волю, сквозь оконные стекла. Там синее небо, облака зовут нас. Увешанные платками стены кружатся вокруг нас, и кружатся наши головы. Цветущие поля, дома, крыши, дворики, церкви — все плывет под нами»[55].
По ту сторону тела
Любовь возвышает, поднимая нас над всем мирским, — страстное чувство позволяет паре влюбленных вырваться за пределы скромной комнаты.
Как и почему любовь способна на подобную трансцендентность, которую восславляют Уилсон и Шагал, показано в «Пире» Платона. Однако древнегреческий философ рассматривает это состояние как некую низшую ступень, как всего лишь отправную точку для чего-то гораздо лучшего и еще более высокого. Именно на этой концепции — любви по ту сторону
Если быть точным, то позиция самого Платона в «Пире» не приведена, да и его герой Сократ также не выступает в диалоге первым номером. Напротив, Сократ в «Пире» делает вид, что транслирует представления о любви жрицы Диотимы, которая, по его утверждению, и дала ему пояснения по вопросу настолько сложному и трудному, что та не была уверена, что даже Сократ сможет все понять. Диотима отрицает, что любовь (Эрот,
В дальнейшем рассуждении Диотимы подразумевается вовсе не то, что люди обычно имеют в виду под словом «дети». Жрица утверждает, что беременным, то есть способным вот-вот породить нечто, является всякий, но для того, чтобы дать жизнь будущему ребенку, скрыто присутствующему в любом человеке, он должен любить. Мужчины, беременные «телесно», будут любить женщину и произведут на свет мальчика или девочку. Однако, продолжает Диотима, это не лучший способ достичь посмертной жизни, которая будет продолжаться вечно, ведь дети могут заболеть и умереть, и даже если они выживут, они сами могут и не произвести на свет других детей.
Очень странно слышать эти слова из уст женщины. В Древней Греции женским уделом было домашнее хозяйство, а главной ролью женщины — производство детей. Однако героиня «Пира» не является обычной женщиной: Диотима — жрица, в силу своей профессии обязанная воздерживаться от секса, а следовательно, и от физического продолжения рода. Как следствие, вполне понятно, что Диотима находит решение получше, чем давать рождение смертным детям, — ибо, утверждает она, некоторые дети рождаются из души. Беременный душой, а не телом, будет искать «прекрасную, благородную и даровитую душу: для такого человека он сразу находит слова о добродетели» (209b–c). Похоже, что Диотима имеет в виду того самого влюбленного афинского мужчину, который отвечал за нравственное воспитание своего юного любимца. Порождать «слова о добродетели» лучше, чем мальчиков и девочек, потому что идеи почти бессмертны. Но даже у них есть свои слабости, поскольку, как постоянно демонстрирует Платон в своих диалогах, идеи и доводы почти всегда сбиваются с пути или остаются незавершенными.
Таким образом, влюбленные не должны останавливаться на прекрасной душе, которая в конечном счете всего лишь принадлежит другому человеку. Когда они поймут, что должны следовать по восходящему пути — «лестнице любви», — им, конечно же, предстоит стать на первую ее ступеньку — любовь к красивому телу. Но уже скоро они сделают следующий шаг, поскольку все красивые тела схожи между собой. Платон отрицает важность индивидуальных различий даже в природе и характере. Принять эту точку зрения — все равно что смотреть на людей сверху вниз с Луны, — однако именно это и намерен проделать Платон.
Дело в том, что влюбленные, по мнению Платона, должны совершать восхождение далеко за пределы воплощенной красоты — туда, где они обнаружат законы, знания и вообще все обладающее моральной ценностью. Ступени платоновской лестницы (от тел к душам, а затем к законам и идеям) являют правильный порядок любви, но все предшествующее должно быть оставлено позади, если влюбленные хотят достичь своей конечной цели — увидеть «нечто удивительно прекрасное по природе». Это нечто является «вечным, то есть не знающим ни рождения, ни гибели», оно предстанет «не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное» (211a–b). Наконец, влюбленные «оказываются вместе» (здесь Платон употребляет термин, который также использовался для обозначения полового акта) — и «вместе» со своим абсолютным возлюбленным рождают «истинную добродетель» (212a). Таким образом, любовь восходит от человека — включая все его (или ее) недостатки, преходящую красоту и неизбежность смерти — к «прекрасному самому по себе», которое является «прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором» (211e). Если кто и может быть бессмертным, заключает Диотима, то это влюбленный, который последовал за любовью к этим высотам.