Да, это было давным-давно. Мама была жива, отец еще помнил, что у него двое сыновей, а Бахдеш, когда называл Куциана братом, в его голосе еще не сквозила эта пренебрежительная интонация, что превращает слово «брат» в синоним словосочетания «подлый шакал-неудачник».

Куциан не знал, почему ему на ум пришло это детское воспоминание: застывший у окна карапуз вглядывается в темноту и старательно не думает, что брата могло съесть одно из тех чудовищ, о которых рассказывала нянюшка. В мыслях он видел этого малыша как бы со стороны, как частенько случается с самыми ранними воспоминаниями. Возможно потому, что в нем самом этого мальчишки давно уже не осталось.

Слишком уж часто он умирал. По частям. Огромный кусок его самого сгнил, когда умерла Ташхаса. Он смог его похоронить, как воины хоронят ампутированную ногу. И это был только первый раз, за которым последовали и другие.

Заискивание отца перед тем стариком из Совета; запах розовых духов чистенькой девочки, въевшийся в обивку дивана, как будто отец ли, Бахдеш ли, пригласили в их дом кусочек веселого квартала, и тот пустил в их доме корни, вгрызся, как вгрызается голодный клещ в шкуру шелудивой собаки; треснувшая рама на портрете матери, которую никто не удосужился заменить. Лишь Веда ведает, сколько он так провисел, пока Куциан не вернулся из загородного поместья.

Это было давным-давно, и ничего не осталось от того мальчика, что ждал у окна брата. Но что поделаешь с фантомной болью? Невозможно даже устранить источник: ведь болит то, чего давно уже нет.

Сейчас перед Куцианом сидел чужой человек.

Но какая-то часть его, тот самый мертвый маленький Циа, почти верила, что можно сказать ему: «Мы же семья!» И тот распахнет объятья, извинится, заплачет…

Поймет, что натворил.

Куциан набрал побольше воздуха…

— Ты меня не убьешь.

Сказал он, убеждая скорее себя, чем Бахдеша.

Этот человек убил бы его без всяких колебаний, невзирая на родную кровь; этот человек давно уже заблудился во тьме.

Маленький Циа никого не дождется.

Но Куциан хорошо знал Бахдеша. Тот всегда был слаб в шахматах; перечисление возможных ходов вводило его в ступор, он не умел просчитывать все варианты и ставил слишком много на оптимальный, и, что самое удивительное, никогда не обманывался в ожиданиях. Он рисковал так, как будто играл в кости, за какую бы игру не брался.

И его жизнь стала такими вот игральными костями. Будто сам Вефий подул в его стакан. Мир подкидывал Бахдешу самые лучшие комбинации. Выигрыш становился все больше и больше. Нет ничего удивительного в первородстве, в богатстве семьи, в хорошем здоровье. На свете полно здоровых, молодых и богатых аристократов.

Но каковы шансы, что лишь представившись сильнейшему веду страны, сразу станешь его любимчиком? Что он во всеуслышанье объявит тебя наследником? Что Совет поддержит твой слишком сложный, чтобы быть жизнеспособным, план? Что в самый нужный момент найдется обиженная на Аразу фея?

Минимальные.

А каковы шансы, что, погнавшись за незаконной дочкой неразумного консорта, поймаешь еще и двух талиманских принцесс из трех?

Разве такое вообще возможно?

Только Бахдешу могло так повезти.