Когда я, наконец, добрался до дома, началась информационная программа «Время».
– Сереженька, только что звонил твой главный. Тебя спрашивал, но и со мной поговорил, пожелал скорейшего выздоровления. Всё-таки он милый человек! Ты сейчас будешь ему звонить? Он просил обязательно, когда придешь домой…
– Чуть погодя. Мы сегодня с тобой едем в Курган! И опять же в ночь! И опять тем же поездом «Белгород-Новосибирск»! Помнишь? В 23.15 отправление. Нам надо постараться, чтобы успеть! – сообщил я, начиная сбрасывать твои и свои вещи в дорожную сумку.
– А мне так хочется спать… А теперь всё кувырком… – расстроилась ты, потягиваясь.
– Как хочешь… Можем и остаться!
Раздался телефонный звонок.
– Сергей Петрович? Привет! Хорошо, что в этот раз ты трубку взял! Так ты, оказывается, сегодня едешь? Мне только сейчас девчата сказали! Я и не знал! Ну, доброго вам пути и большой удачи на месте! Значит, в Курган? Ах, жаль! Надо было тебе командировочное выписать… Да, уж ладно, потом премией компенсируем… Если годовой план закроем! А на меня не обижайся! Ты на конец года обижайся! Когда поезд? – я ему сказал. – Я пришлю за вами машину. Всего вам… Ждем возвращения. Я им позвоню, чтобы встретили…
– Спасибо. Еще собраться надо!
Глава 13
Никто нас не встретил, но я уверен, что главный им звонил.
После полутора суток езды, в течение которых ты постоянно чувствовала себя неважно, нам предстояло решить множество непростых задач, однако опять звонить коллегам, не удосужившимся нас встретить, мне не хотелось, только унижаться, но и в гостинице мест, конечно же, нам не досталось даже после включения всего моего обаяния.
Потому пришлось нам, как ни крути, добираться до ведомственной гостиницы машиностроительного завода и устраиваться у них почти на птичьих правах, ведь у меня не было даже командировочного предписания, всё облегчающего, да еще с тобой, имеющей иную фамилию, – предсказуемая проблема с заселением…
В общем, именно в этом ключе, то есть, весьма неудачно, сложилась вся наша поездка. Если пояснить более подробно, то разыскиваемый старик оказался, во-первых, никаким не стариком, а во-вторых, всего-то костоправом или мануальным терапевтом. Или чем-то другим, но всё равно не на нашу тему. От нас он категорически отрекся. Причем у него не нашлось и малой щепотки совести, чтобы не говорить это при тебе, и после общения с ним у меня возникло острое желание надавать ему по ушам. Этого он вполне заслужил. За столько перенесенных нами напрасно мучений! В другом случае можно было бы и простить, но ведь эти мучения, большей частью, пришлись именно на твой счет. И если бы этот счет вот-вот не грозил оказаться закрытым.
После той поездки ты совсем сникла, словно большой, прекрасный прежде цветок, но теперь с быстро увядающими и некрасиво буреющими лепестками кожи. Ты стала другой. Не веселой и ироничной, не жизнерадостной и счастливой, как прежде. Теперь ты не плакала, не проклинала свою судьбу, содрогаясь в бессильных рыданиях. Ты стала спокойной и сосредоточенной, больше погруженной в себя. Ты уже не нуждалась в разговорах со мной, и я совершенно бесполезно опять и опять что-то выдумывал, чтобы вывести тебя из пугающего меня состояния.
На мои усилия ты улыбалась одними губами, словно королева, благодарившая придворного за никчемную услугу, и молчала, молчала. Именно это абсолютное спокойствие и молчание пугали меня всё больше. Рядом с тобой я начинал чувствовать себя ребенком, ничего не понимающим в этом сложном мире, в то время как ты своим обликом демонстрировала уже состоявшееся проникновение в недоступные мне тайны вселенского бытия. Или небытия! И мне представлялось совершенно неуместным вести разговоры о пустяках, о хозяйственных делах, о работе и знакомых, которые – разговоры – совсем недавно для нас обоих являлись связующими.
Я терялся и не знал о чем с тобой говорить, а ты в этом и не нуждалась. Тем не менее, я замечал, что всякий мой уход из дома сопровождался твоим немым сожалением, выраженным одними глазами. Ты часами сидела на кровати, подтянув ноги к подбородку, и почти не шевелилась. Я что-то готовил из еды, от которой ты, благодарно улыбаясь, почти всегда отказывалась. Я вообще не знаю, чем ты жила. Ты даже пить старалась как можно реже, подозревая, что стремительный рост живота вызван как раз этим. В нем скапливались какие-то неправильные воды.
Ох уж эти воды! Дней через десять ты согласилась выйти из дома, поскольку из-за раздувшегося живота уже ничего не могла на себя надеть, пришлось срочно искать что-то подходящее в магазинах. Тебя повсюду воспринимали как беременную накануне родов. Но тебя это неожиданно для меня успокоило – никто не будет выражать обидного сожаления, так о многом тебе напоминающего – и даже развеселило: «Ну вот, я и беременной успела побыть!» Я же испугался, что после этой фразы у тебя начнется истерика, однако ошибся – ты держалась великолепно, спокойно и с достоинством.
Мы что-то второпях купили, не делая присущего женщинам упора на изысканности и уникальности вещей, тебе это было не интересно, и поспешили домой, так как ты быстро устала.
Воды (ударение на «о») всё накапливались и накапливались. Они мешали тебе во всём, но ты и их переносила без жалоб. Я же как-то опять метнулся к врачам, с просьбой помочь тебе немедленно. И опять мне, а заодно и тебе, всюду выражали формальное сочувствие, пусть даже искреннее, но не более того! Никакой медицинской помощи! Они даже предупредили меня, чтобы я не привозил тебя ни под каким предлогом.
– Какие вы, к черту врачи! – не выдержал я после этого. – Вам же человеческие страдания безразличны! Ну, сделайте хоть что-то! Откачайте эти воды! Видимо, вы понимаете в медицине не больше, чем я, но делаете еще меньше? Ведь это мешает ей дышать! Неужели вы не понимаете!