— Данилыч, подойди…

Слова давались с трудом — груз прожитых лет ощутимо давил. Шутка ли, тело давно второе столетие разменяло, а сам Петр, тот, который не император, а Рыченков, недоучившийся студент, попавший из будущего, лишь на десять лет помоложе.

— Я здесь, батюшка!

Командир лейб-конвоя Лука Данилов, матерый седоусый казачина, тут же стал рядом, внимательно глядя на своего монарха, которого почитал как родного отца, ибо тот был его крестным. И пусть это был уже внук того самого казачьего сотника, что первым поддержал Петра в самый разгар гвардейского мятежа, но до чего же он походил на отца и деда, что служили верой и правдой много лет.

— Все ушли, Данилыч… Пора и мне на покой. Сними шпагу, положи ее под лавку…

Казак не стал задавать ненужных вопросов, лишь понимающе моргнул, когда освободил императора от оружия. Отгреб ногою снег в сторону, аккуратно положил клинок под дубовую скамью, на которую присел уставший Петр Федорович, совершивший небольшую прогулку по городу в наступавших вечерних сумерках.

— Я славно пожил…

Император добирался до Иркутска полтора года, зная, что срок подошел — «семьдесят лет», как говорила ему ведунья в тот предрождественский вечер 6 января 1992 года.

Поездка получилась и радостной, и печальной. Он искренне восхищался переменами, что произошли со страною, и огорчался, видя слезы на глазах людей, что огромными толпами стекались на пути следования царского кортежа.

Народ долгими сутками ждал его по всему тракту, проложенному через всю Россию, от Москвы до Иркутска. Священники сами просили благословения, что сильно удивляло Петра, плакавшие матери протягивали ему детей, хмурые мужики падали на колени, торговцы, чиновники, казаки — все цветным нескончаемым калейдоскопом прошло перед его взором.

И он прекрасно понял всю горечь — страна с ним прощалась, причем так, что ему можно было гордиться, что жизнь прожита не напрасно. Значит, не зря трудился и страдал, проливал за нее кровь, не зря!

— Данилыч, вот еще…

Петр засунул старческую, холодную как лед руку под теплую меховую бекешу и вытащил серебряный крест на георгиевской ленте, которым искренне гордился.

Экипаж погибшего «Яка» единодушно решил, что император должен принять этот крест за тот ночной бой с британскими линкорами, а если откажется, то и матросы с офицерами заслуженных наград не примут. Ситуация оказалась неординарной, а потому в статут «знака отличия» пришлось вводить дополнение.

— Письмо Ники я написал вчера, оно в секретере. Передай ему сам в руки, когда меня в Петербург привезешь.

— Хорошо, батюшка!

— И еще… — Говорить было тяжело, мучила одышка, но с утра он чувствовал себя намного лучше, будто тридцать лет с плеч скинул. И понял, что именно сегодня и уйдет, и испытал не страх, а облегчение — тяжело жить и молча смотреть, как ушли многие, с кем ты начал. Да и срок подошел — и так слишком долгий срок ему отвели, такой огромный, что в тот вечер молодой Петр просто не поверил.

— Сыновьям и внукам скажи: душа моя на этой лавке всегда будет… И не убирать ее, кто хочет… рядом сядет… Шпагу оставят, пусть лежит, ржавеет, как якорь…

— Все сделаю, батюшка! — Командир лейб-конвоя склонился перед ним — Петру показалось, что под глазами казака стало мокро, но то могло быть и от снежинок, что падали на лицо.

— Иди… Оставь меня одного…