Вон дети сидят и ничего, купи билетик, Костик.

И открытые брюха этих агрегатов — качающихся пёстрых люлек, переворачивающихся лодок, вздымающихся и падающих скамей, — их простые увеличенные движения, вверх-вниз, вниз-вверх, кругом, качнись, туда-сюда, — они сами были как люди. Люди в лифтах — вверх-вниз. Арсений и мама — туда-сюда. Аттракционы сами как рты. Вибрация электроприводов была вибрацией голосовых связок, напряжение мышц — напряжение тросов. Щёлкают челюсти клац-клац. Язык закладывает в мёртвую петлю…

Крановая виселица, косой буквой «г», гоняла на привязи ракету: пять пар пассажиров, три сопла, острый конус носа. Кран сам был как горбатый дедуля, а монотонное вращение, подмигивание огоньков — такое Костик видал у больных. Тех, что спятили, их заело на ступенях метро или у входа в магазин, они, поломанные человеки, всё качаются, заикаются, дрожат, их заело на простых движениях, и держат они в руках пластиковый стаканчик с мелочью, только никто не смеётся, — а смеялись бы, будь это увеличенные больные, маразматики-великаны с вёдрами монет, с целыми сокровищами! Чтоб от их тремора подпрыгивали в небо детишки, ох как бы все посмеялись, дивные аттракционы!..

Но сначала купи билетик, кинь им мелочи, Костик.

Так он нащупал странную связь: своего соблазна и орущих людей в той ракете, парящей в синеве, жар щёк, какие же они голые, как бесстыдно распахивают в восторге рты, и не стоит особого труда заглянуть им в глотку, чтобы разобрать, и Костик ощутил тот стыд и любопытство, словно сам подобрался к кнопке пульта от телика, он вот-вот вернёт «взрослую сцену» на экран, потому что хохочущие люди под одеждой, под криком, под раскрасневшейся кожей, внутри своей глотки, в своём пузе вот-вот окажутся настолько голыми, что даже и понятными, то есть мёртвыми; только последний крючок держал Костика, он упёрся лбом в забор, ещё надеясь охладить ощущение связи. Прутья напоминали о клетке и заточении, только Костик не знал, что такое «генетическая память», но острая улыбка уже подбиралась к лицу, будто папа ему привиделся.

Белая ось чёртова колеса искрой запрыгнула в зрачок. И загорелось.

Мальчик не выдержал.

Ракета кружила, кружила, кружила.

Такая голая, и первобытный смех людей был такой голый, понятный, что само понимание этот агрегат разъяло. У ракеты лопнул задний трос подвеса. Затем — второй. Костик потянулся: крохотная ракета, вот же, на ладони как хот-дог лежит… Сработала аварийная автоматика, кран отключился… но она не успела повиснуть червяком.

Потому что страх висящих и паника внизу тоже были голые.

А потом, срывая механизм блокировки, кран завёлся. Ведь мальчик хотел завести, он пальчиком подтолкнул, такая была шутка. Люди визжали: восторг перевернули в ужас, а разница какая? Форсунки-то внутри на той же частоте вибрируют, надпочечники в той же доле стругают адреналин. Улыбнулся — и обломались ветки, посмевшие бросить тень на него. Солнце ударило в пробитую древесную крону, и мальчик задрал лицо.

Расхохотался.

— Не шали, — прогудел чужой голос.

Хохот из детского рта усилился десятикратно.

То был солнечный солярный сатанинский хор невидимых тварей, желающих играть, увеличивать, умножать простые движения и подбираться, подбираться к людям, чтобы разбираться, разбираться в людях…

Рослая фигура пошатнулась под шквалом хохота — и устояла.

Сварка заискрила в зрачках Костика. Он хлыщевато прищёлкнул пальцами. Трава вокруг в три счёта потускнела, пожелтела, почернела от наведённой линзы непрошеного лета… — но кромешная чёрная тень упала на невидимый пожар кошмой. Не развеять.

Мальчик задохнулся от порыва ветра. Тот гнал первые облака над заливом.

Ракета успокоилась.

«Пётр Великий» был по-прежнему высок. Куда выше мамы, даже так высок, что без лица. Надо сказать, что мальчик не знал ещё истории. Для него царь-император, актёр, его изображающий, и дух-хранитель, актёра арендовавший, — всё было без разницы, поэтому кавычек для мальчика не существовало.