Думаю, беду на Сорок Сорок накликал я; хотя разве это беда, нет, это их привычка.

Я стал проситься в город, когда в украденном багаже (а Сорок Сорок умудрились обворовать товарняк) я нашёл книги с картинками, и там был город с нормальными людьми, как из рассказов Ёси; были мосты, ровные невероятные дороги, словно прочерченные на земле суперфломастером; были ещё дома из кирпича. Я клянчился туда, убеждал, что украду и вернусь из города с сырокопчёной колбасой, с калькулятором, с футбольным мячом и зефиром, политым глазурью. Украду бездну крутых вещей. Я заснул, кожа на щеках была стянута от соли, потому что старый Ёся меня наругал. А ночью проснулся от грохота, который прошивал лес вдоль и поперёк.

Я уставился наружу из окна родного пазика.

Посреди нашей поляны стояли двое чужих в хаки — я знал, что такое хаки; они лупили из винтовок — я знал, что такое винтовки, — лупили по стремительно уносящейся на восток Сорок Сорок.

Город сам явился в мой дом.

Вот и всё прощание со второй семьёй.

Два зверя, разрушивших моё детство, были из оружейно-охотничьего клуба «Левша». Им никто не поверил про Сорок Сорок. Они везли меня в Питер в уазике, у них были отупевшие лица людей, которых миновала большая беда. Они ругались плохими словами, повторяли по дороге: «Ты только подтверди, малец, что динозавр был наяву, он сорвался и улетел, пацан, ты только не молчи!..» Но я чуть не умер ещё на въезде. У меня была истерика; «стрессовая реакция организма», скажут потом.

Очнулся я уже в детдоме.

Полегчало: в детдоме есть стены, и не видно, какой же это огромный город, как много в нём выставлено для кражи.

За неделю я усвоил от воспитательницы Инны Витальевны основы своего положения.

Что два года я прожил, «как маугли», в стоянке бомжей в пятнадцати километрах от Люблинского озера; что про этих бомжей уже все газеты писали, они, может, сектанты или старообрядцы какие. Непонятно, как они доставляли в свою глухомань тачки, топливо, дачные бытовки, ведь ни дорог, ни троп в том лесу нет. Врачи меня, спавшего, осмотрели и не обнаружили следов насилия, это новость хорошая. А ещё я «чрезвычайно хорошо социализировался», но меня бьёт паника в городе, и это нормально. Мои настоящие родители пока не нашлись, но могут объявиться, ведь меня покажут по телику, зато нашлись вши, глисты, грибок кожный, грибок ногтевой, какая-то зараза в левом ухе, но всё это пустяки.

Меня угостили зефиром с глазурью. Жизнь среди чужаков стала приемлема.

Многие в детдоме были настоящие уроды. Но Танька была уродом из-за усохших ног — как будто из пяток, как из тюбика, невидимая тварь высасывала жизнь и пока остановилась на пояснице. Выше пояса Танька очень даже ничего. Глаза голубые, как стекло. Лицо по форме как мастерок. Руки крепче, чем у меня, увиты венами. Танька передвигалась на них ловчее меня, а я не раз вызывал её: кто быстрее доползёт от чулана до столовки? Я был шустрый, тонкий как змей, но она в этом прирождённый талант, я пыхтел, она смеялась и уносилась, девчонка-инвалид оставляла меня позади каждый день, и это ползанье наперегонки по вспученному линолеуму было самым счастливым временем моей жизни.

Потом Инна Витальевна объяснила, что девочки так себя не ведут. Танька какое-то время глядела на меня свысока и сидела в коляске, как на троне, но это быстро прошло.

В детдоме я делал куда больше вещей, чем у Сорок Сорок.

Мы учились читать-писать в группе подготовки, мы учились делать уборку, мы устраивали «праздники и спортивные соревнования», и гостям детдома рассказывали, что мы любим «праздники и спортивные соревнования»; я видел рыб в океанариуме; я видел депутата, который подарил детдому деньги, я мыл таксистам машины за пятьдесят рублей и на пятьдесят рублей покупал чипсы со вкусом бекона; я был в Эрмитаже, я видел там золотого павлина, я был в Спасе на Крови, я видел там тётю в короткой юбке, под коленом у неё синяя-пресиняя вена; я плавал на прогулочном катере по каналам, я боялся, что Конюшенный мост сорвёт мне башку, но пронесло, я украл у чаек их крики, чтобы кричать самому, а над водой страшно стихло, Инна Витальевна всю дорогу обратно пыталась мои чаячьи вопли заткнуть, я украл её злобу, она успокоилась как сама не своя, я проглотил её злобу в свой живот, под язык накатила тревожная, мающаяся кислинка, которую через несколько лет я научусь называть изжогой, но я вытерпел до ночи и с помощью этой злобы выбил замок долбаной двери, Сорок Сорок никогда не запирались, я вышел в коридор, хотел найти Таньку и сказать ей, что я наконец-то научился красть и прятать украденное в животе, смотри! — Сорок Сорок были бы мною довольны, я даже хотел нащупать, попробовать украсть её «врождённое прогрессирующее заболевание», но меня поймал ночной сторож Геннадьич, и первый подзатыльник я пропустил, но второй я украл и спрятал, чтобы вернуть ему на следующий день; увы, я думал о мести для Геннадьича и совсем забыл о той интересной мысли, ну, про Таньку и её ноги…

В такой суете промчался год.

Я чутка поумнел.

Я делал зарядку вместе с другими детьми. Мы по команде приседали, двигались по кругу на карачках, как курицы, а мне думалось, что мы никогда не слепимся в одну целую прекрасную Курицу Куриц, нетушки, слишком разные и неродные.

Потом Таньку удочерили.