Я отбился от свиты, я хочу играть, я солнечный зайчик, и зеркала сегодня повёрнуты друг к другу…
Плохая ночь.
Никто — и всеведущий дух над всем Петербургом подтвердит из неведомой выси — никто в Колпино в ту ночь не любил друг друга. Лежали не шелохнувшись постылые парочки. Даже новобрачные и молодожёны. Даже те неутомимые пахари, что делят ложе с самыми роскошными, солоноватыми, взбитыми пашнями, каждый изгиб которых клеймит тягой к извечному долгу, — никто не совершил близости.
Ослепительный чёрт эти простые движения забрал, чтоб увеличить, вбить в Светлану…
Почему ты бездействовал, всеведущий дух?
Кто тебя отвлёк, обманул, и отчего тёмная твоя фигура в чёрном небе похожа на последнего царя?
Звёзды сошлись в створ — око, прицел, мушка, — и космический луч понёсся в этот раскалённый шарик тверди пикой холода. Немало задержавшись в пути, луч раздвинул края атмосферы, подождал, пока земля подвернётся тем боком, где Финский залив, и взял чуть восточнее, под Неву, хлынул во двор Вокзальной улицы, дом 16.
Качели покрыла изморозь. Бездомный Егорыч, матеря причуды погоды, очнулся под садовой яблоней и убрался в котельную.
Но поздно было морозить и править: хохотун оставил ожоги на теле Светланы и ожоги внутри. Белый свет продолжал струиться до утра — внутрь и наружу, переполнял, подбирался к сердцу, и Светлана нет-нет да хихикала во сне.
Его найдут.
Луч наведён. Кара неизбежна.
Дух-хранитель Петербурга, восстав из холода, самолично запряжёт карету. Правя в козлах, настигнет беглеца в неверном свете фонарей, и тот свернёт хохот в точку, поднимет вой в сузившейся гортани до регистра метельной фистулы, он уже визжит! он пойман! Демон, бежавший и вновь уносимый в снежную зиму. Беглеца скуют льдом, поддадут инея в глотку, еловая смола закупорит очи, а в насмешку над огнём веселья, не находящим выхода, над белой шляпой бесшумно полыхнёт северное сияние. Русская тайга не смеётся.
Колпинцам приснится ледяной оскал и почему-то запах солярки.
Кто ты, дух-хранитель?
Я — холод, я — туман, я — скука, я — северная широта, наряженная в камзол и треуголку царя. Четырежды «я» — колёса местного порядка. Да настанет зима!
Проснись, Светлана!..
Но она, сонная, опять подхихикнет высочайшей директиве. Поздно, она уже несёт испорченный плод.
Светлана откроет глаза 1 мая — под праздничные песни из хрюкающего динамика на крыльце продовольственного. И песни утопит ливень. Светлана откроет глаза, когда живот увеличится, распухшие ноги не влезут в те самые туфли. Той самой жарой схватит родильная горячка. Новорождённый в паузах между грозовыми раскатами — и она готова поклясться, что так быть не должно, — младенец, которому пара минут, чадо и чудо, вдруг захохочет.
И опять настанет лето.
Чёт