Ночью Митяю приснился странный сон. Будто отец, которого он никогда не видел, — молодой крепкий мужчина с блестящей лысиной, в чёрных лакированных туфлях и тёмных очках, — повёл его, ещё мальчика, в парк на чёртово колесо. В руках Митяя таяло мороженое, но ему почему-то не хотелось его есть, а хотелось смотреть на отца и говорить с ним. Но отец молчал и загадочно улыбался. Они медленно поднимались всё выше и выше. Ветви тополя оказались совсем рядом, так что можно было коснуться их рукой, но Митяй этого не делал, а только смотрел на отца. Мальчику нравилась отцова улыбка, но не нравились тёмные очки, прятавшие глаза, в которые так хотелось заглянуть… Они поднялись на самую высоту, где кажется, что колесо замерло, остановилось, и делается страшно. Но это лишь зрительный обман, совсем не страшно, ведь отец рядом. Вот он снимает очки, улыбается, а вместо глаз вращаются два новеньких колеса…
— Ма, ну сжалься, — по-детски кривлялся Митяй, — мне уже хрень всякая снится. Дай денег…
Мать не отвечала; она вяло собиралась на работу, натягивая за перегородкой колготки, похожие на старушечью кожу. На новые денег не было, да ещё кредит надо было выплачивать за Митяев мопед. Этот мопед стал притчей во языцех для всех жителей секции, и не было того, кто бы не запнулся об его железо в потёмках узкого коридора.
Зная, что мать в таком настроении не проймёшь, Митяй, раздражённый и взлохмаченный, отправился на общую кухню покурить. Там он встретил тридцатилетнего мужчину в клетчатом домашнем халате, который варил на газу яйца. Доцент философского факультета Ростислав Лейкин не ладил с Митяем. А Митяй, в свою очередь, ненавидел Лейкина. Ему не нравилось в доценте всё — его пижонский халат, прилизанные волосы, яйца, которые тот варил, вкрадчивые интеллигентские замечания.
— Дмитрий, ты вроде бы взрослый человек, а смывать за собой так и не научился, — мямлил Лейкин, склонный к нравоучительным монологам.
Митяй, нервно куря в окно, на слова доцента не реагировал. Иногда только бурчал нечто невнятное, выдыхая с дымом еле слышное «мля». Спорить с Лейкиным было бессмысленно.
Однажды на этой же самой кухне Митяй оказался свидетелем философской беседы, которую вёл Лейкин со своим университетским коллегой. Митяй по обыкновению нервно курил в окно. И вряд ли бы он стал слушать философский бред, приправленный словечками вроде «субстанция» и «карма», если бы не выражение, за которое уцепился его слух, — Колесо Сансары. «В череде нескончаемых перерождений в Колесе Сансары существует лазейка к полному освобождению…» — запомнилась ему сюсюкающая речь Лейкина.
Лязгнула общая железная дверь — мама ушла. Допинав пару окурков из пепельницы, Митяй отправился разыскивать деньги.
Он обыскал все известные тайники — пустые кастрюли, шкафы, собрание сочинений Пушкина (листая, мельком прочёл «беги, сокройся от очей…»). Заглянул под горшок с геранью, плюнул в горшок, пошарил рукой под матрасом, встал на стул, достал с полки фотоальбом, из которого посыпались, кружа, чёрно-белые фотографии, где он младенчески улыбается, разинув рот, где мама, молодая и красивая, купает его в ванне, а незнакомая тётя строит смешные рожицы…
Денег нигде не было.
Солнце больно слепит глаза. Митяй щурится на нелепый мир, привыкнув к затемнённому шлему. Он стреляет сигарету у прохожего, реагирует на щёлканье рекламных щитов, сторонится улыбчивых горожан, возбуждённых очередным праздником. Каким — неизвестно. Высохшая глотка просит пива, руки болтаются, как верёвки, ноги несут к пивному ларьку. Выпив холодного пива, Митяй словно обновился, повеселел. В сердце ёкнула нотка сочувствия к людской радости: «Чё там, праздник — это тема. Шарики там всякие, карусели. А мне бы теперь догнаться да на колесо у кореша занять — ваще было бы зашибись». Он достал сотовый и набрал приятеля.
— Здорово, брателло!
— Здорово, Митяй.
— Чё, как сам?
— Нормально всё, со своей гуляю.
— Понятно. Ты это… бабосов не займёшь на колесо? Меня это… со старой работы выгнали, а новую пока не…
— Извини, братишка. Бля буду, сам на мели, — отрубил приятель.
— А, ну ладно тогда, давай…
Митяй потемнел лицом, сплюнул на цветочную клумбу, ему стало нехорошо. Пиво закончилось, денег не было. Оставалось пойти домой, лечь на кровать, уткнуться лицом в подушку и уснуть — стать героем радужных сновидений с новенькими колёсами и покемонами (он ни за что бы не признался, что видит во сне покемонов). Митяй не знал, кто виноват в том, что он так несчастен и одинок, и оттого бессмысленно пинал туфлей бетонную урну. Внимательный полицейский строго посмотрел на парня, и тот перестал.
Митяй, словно мертвец, брёл среди пёстрой толпы на звуки печальной музыки. Имея природный слух, он догадывался, что музыка не из динамика, а что где-то неподалёку играет живая скрипка. Через дорогу, у супермаркета, он увидел хрупкую нимфу в старомодных клешёных джинсах, опутанную светлыми волосами. Покачиваясь в такт старинной английской мелодии, она плавно водила смычком по струнам. Гибкие прозрачные пальцы левой руки скользили по узкому грифу, а правая рука была украшена множеством разноцветных верёвочек, кожаных браслетов и фенечек. Дети замирали от восторга, глазели на скрипку, но мамаши дёргали их за тонкие ручонки и вели дальше. Митяй дважды проходил мимо нимфы, смешавшись с толпой, но вскоре пересилил себя и, когда девушка собирала выручку из чехла, приблизился к ней и сказал: