Вообще говоря, ничего сверхъестественного не было в том, что Элис Фергюсон, не сомкнувшая глаз в эту летнюю ночь, наморщила лоб и, даже не смахнув с верхней губы росинки пота, вышла пройтись вокруг квартала (чего бояться, если безмятежный и похорошевший городок залит лунным светом, а тебе восемнадцать лет и потому все нипочем) — и заметила старушек Джиллетт, которые в два часа ночи коротали время в млечном полумраке: поблескивая колючими глазками и сложив на бюстах-подушках пухлые фарфоровые руки, они мерно раскачивались в креслах-качалках, чтобы не замучила астма, — одни, совсем одни.

От неожиданности Элис даже вздрогнула, но потом вспомнила байки про их добровольное пожизненное заточение, помахала рукой и окликнула через лужайку, повернувшись лицом к серебристой от росы веранде:

— Добрый вечер!

Через некоторое время кресла-качалки перестали раскачиваться, и одна из сестер отозвалась:

— Доброе утро.

Элис Фергюсон рассмеялась:

— И правда, уже утро. Ну, тогда доброе утро.

Сестры молча закивали.

— Чудесная ночь, — сказала Элис Фергюсон.

— Ты — Элис Фергюсон, — выговорила одна из старушек.

— А вы откуда знаете?

— Тебе восемнадцать годков.

— Да. — Она смешалась.

— Подойди-ка поближе, дитя мое, — сказала сидевшая в тени Нэнси Джиллетт, превосходившая сестру возрастом и тучностью.

Ступив на залитую мягким лунным светом траву, Элис приблизилась к перилам веранды и вгляделась в едва различимые лица.

— Да ты влюблена, — произнесла Нэнси Джиллетт страшным шепотом.

— А вы откуда знаете?

Сестры опять начали раскачиваться и со значением переглянулись.

— Нет, откуда вы знаете? — не унималась Элис Фергюсон.

— А он тебя не любит, — сказала Нэнси Джиллетт.