- Уши есть -- почему не слушать, язык есть -- почему не говорить? -- смеётся чудин. -- Мы ведь и с вами, и с русскими торговали маленько, да и с финнами тоже. Потому у нас имена человечьи, финские да весские да ижорские.
Обошла Ильма всех беглецов -- кому питья горячего нальёт, кому ложку мёду с ягодами поднесёт, детям помороженные щёки жиром смазала, а дедову простреленную ногу натёрла каким-то зельем, на дёготь похожим, только запах не такой густой. Полежал дед, подождал -- вроде нога в самом деле меньше болит, помогло зелье... Тихо стало в пещере: дети спят, взрослые тоже задремали, устали сильно, а в тепле всех разморило. Оглядел дед Офонь своих беглецов -- успокоился: здесь, хоть и в болоте, безопаснее, чем в деревне.
Так и остались беглецы в чудской потайной норе. Чудинов было немного -- сотни не наберётся. Тармо сказал, их всего-то по эту сторону фронта сотен пять осталось, где прочие -- сейчас неведомо. Может, сгинули уже под немцами, а может, сражаются где-то. Пока они дома -- не выковырнешь их из-под земли, из болот и чащоб. Командир у здешнего отряда -- старый Кауко, вроде председателя: его выбрали старшим, когда боевой отряд собирали. Тармо -- его сын, а сестёр его убили, когда чудь бежала от немцев. Вооружение их Офоню не понравилось: что за старьё, ружья да древние винтовки, ещё от германской войны остались -- сейчас к таким и патронов-то не найдёшь. Было, правда, немного и нового -- что у немцев удалось отобрать: гранаты, динамит, автоматы да пистолеты, с какими офицеры ходят. Вот к ним патронов много! Чудь ещё под новый год немецкий склад захватила, что не сгорело -- утащили к себе в нору. Тармо говорил, у них даже мотоцикл есть с коляской, только бензина не осталось.
Наутро, как отдохнули беглецы, собирает Кауко своих бойцов и мужчин из деревни на совет: если немцы здесь устроят базу, мимо них даже чуди трудно будет проскользнуть. А если сюда какой-нибудь штаб перенесут и будут отсюда командовать? Здесь и партизан нет, никто и не узнает, где немцы окопались. Есть у Кауко мысль, да не придумал, как её в дело обратить: надо послать гонцов к Красной Армии. Чудь может всё разведать, немецкую технику пересчитать, показать тропинки к деревне по озеру, по лесу и под землёй. Надо только, чтобы им поверили. Если у людей из деревни есть советские паспорта, их солдаты послушают!
Думает дед Офонь: прав чудин, без людей их никто и слушать не станет -- чего доброго, ещё расстреляют как шпионов! Кого же им дать в помощь? Надо, чтобы человек взрослый был, чтобы по лесу мог идти, стрелял бы, да и русский язык знать надо, а это дело непростое. А из беглецов мужиков-то всего двое -- он, дед Офонь, да Тимой, однорукий инвалид. Через это его и на фронт не взяли, хотя просился, даже показал, как одной рукой может из автомата стрелять. Тимой здоровенный, у него в руке автомат лежит, как пистолька... Нет, не взяли. А ему ведь тоже хочется с немцами воевать, у него родню расстреляли. Брат у Тимоя партийный был, даже в районные депутаты его выбирали, потому что мужик честный... Эх, огорчается дед Офонь, вот был бы кто из них в партии, тогда дело другое, тогда бы им сразу поверили! Нет, видно, придётся самому идти -- он хоть и не партийный, но наградное оружие имеет и благодарность за борьбу с басмачами. Нога бы только не подвела...
- Товарищ командир Кауко, -- говорит дед, -- я пойду, авось меня послушают, всё же и я бывший солдат Красной Армии. Со мной отправь одного, много двух человек -- хватит нас. А пока мы ходим, у меня к тебе просьба будет... Но это я тебе после скажу.
Приказывает Кауко сыну идти с дедом Офонем: Тармо все земли вокруг знает, дорогу найдёт, а случись что, и сам сможет с солдатами поговорить -- русскому обучен немного. Дедову ногу Ильма своей мазью лечит, на ночь шерстяным платком обёртывает, а в дорогу велит надеть меховые штаны -- чтобы снова не застудиться. Идти решено тут же -- пока они тут разговоры разговаривают, немцы деревню заняли, часовых поставили, по дороге машины едут, снаряды, патроны везут, а на монастырском холме поставили пушки -- прямо там, где мечталось Офоню молодому поставить нашу батарею.
Отводит дед командира Кауко в сторонку: просит взять Тимоя бойцом в отряд, да ещё присмотреть за внуком. Мальчишка отчаянный, умеет много, но не умеет ещё больше! Сделает глупость -- потом всем расхлёбывать придётся! Усмехается чудин:
- Мой тоже таким был... пока не попробовал, какая жизнь бывает.
Ушли гонцы. Офонь молодой надеялся, что и его возьмёт с собой дед, но умом понимает, что правильно его не взяли. Это дело не шуточное, а у его никакого опыта нет. Работы в убежище много, и Офонь от неё не бегает: всё, что просят, делает. Снег от выходов отгребать надо, лёд на воду перетапливать, ящики, какие скажут, перетаскивать, хворост собирать, оружие чистить... Думает парень про себя: поймут чудины, что он не бездельник, дисциплину знает и приказам умеет подчиняться, и дадут однажды важное, настоящее военное задание!
Тихо идут дни, медленно, а в пещере и солнца-то не видать, всё как будто ночь. Офонь изредка бывает наверху, на земле, но долго там оставаться нельзя: опять ясно, ни облачка, и морозы ударили такие, что на месте долго не простоишь! Как там дед с больной ногой, как Тармо? Есть у них тёплая палатка, меховые шубы, сытная еда, но как подумает Офонь, каково ночью в мороз в лесу бедовать -- у самого руки мёрзнут.
Вечерами люди и чудь слушают радио. Собираются кружком, тихо-тихо становится -- приёмник у Кауко слабый, слышно плохо. Новости всё больше хорошие -- Красная Армия наступает, где-то в наших краях скоро будут большие бои! Значит, выгонят немцев и финнов из родных посёлков, люди вернутся домой, а там, глядишь, и письма их найдут -- пишут ведь солдаты с фронта, не могут не писать! Или можно самим написать в газету: вот, мол, я, Олёна, живу там-то, разыскиваю мужа Шаньку, то есть рядового Александра Фёдорова, отзовись, Шанька! Все любят радио, носятся с приёмником, как с живым: пыль с него стирают, разговаривают, просят, чтобы работал получше. Бабка Танё даже пыталась ему угощение оставить, словно домовому, -- еле отговорили.
Долго тянутся дни -- гонцы не возвращаются. Офонь посчитал, сколько нужно времени, чтобы дойти до солдат: они где-то совсем близко, раз готовят наступление. Но это если идут гонцы спокойно, если не напоролись на засаду или на мину, не замёрзли в лесу, не заплутали в болотах и озёрах... Нет, нет, Тармо не может заблудиться! Он здесь каждый пень знает, да и дед охотник, нет, не потерялись они, не замёрзли! Так уговаривает себя Офонь, а всё равно вечерами не может уснуть: хуже нет, чем ждать...
Ильма ходит тихая, грустная, всех сторонится. Гложет её что-то, а что -- Офоню не узнать... Как-то в снежный день зовёт его Ильма с собой на другой берег болота: там под сосной холмик, только-только снегом присыпан, сверху деревянный крест, а на кресте нацарапано: "МИКИТА ПЕТРОХ".
Ильма смотрит то на холмик, то на Офоня, спрашивает что-то, да Офонь по-фински не понимает. Улыбается Ильме: мол, всё правильно, спасибо. А сам потом вечером прибежал туда ещё раз, угольком х на ф исправил. Потом, когда победим, надо хороший памятник поставить и написать ещё: "Коммунист".
Неделя прошла, нет вестей. Страшно Офоню и ночью, и днём: а что если не добрались гонцы, если Красная Армия так и не знает, сколько здесь немцев и что они пушки поставили! Начнётся советское наступление -- а тут засада... Втайне ждёт Офонь, что Кауко вот-вот прикажет снаряжать новых гонцов и что выберут его, Офоня: он ведь после деда лучший в деревне охотник. Но Кауко молчит, о новых гонцах не заговаривает. Снова у Офоня двоится душа: умом понимает, что командир прав, а сердце хочет дела, чтобы бежать, стрелять, выслеживать, только не сидеть без толку!
Утром ушёл за льдом на озеро чудинский мальчишка, прибегает, блесят глазами: лес движется! Кругом болота что-то ползёт по лесу, ничего не слышно, только чутьё охотника знает -- там кто-то есть! Командир Кауко поднимает всех: кто умеет стрелять -- тем оружие в руки, кто не умеет -- тем патроны: подавайте! Погасили огни, закрыли входы в пещеру, залегли неподвижно дозорные по берегам. Замерло всё.
Офонь тоже лежит в снегу, в руках сжимает ружьё. Вот и дождался настоящего дела... Теперь он и сам видит: между берёзами вдалеке что-то тревожит снег, словно скользят под деревьями серые тени. Смотрит Офонь, не отрываясь, на одну такую тень: вот приподнялась из снега, передвинулась к поваленной берёзе, замерла, снова ползёт, тащит за собой что-то... И вдруг вскакивает Офонь, кричит, ружьё над головой поднял, размахивает им, прыгает, осыпая снег с веток:
- Ура! Наши пришли!! Наши!..
Потому что у тени показалась голова, на голове той -- шапка, а на шапке -- красная звезда! Ползёт по березняку боец в маскхалате, наш, советский боец.