Папа даже позеленел от злости.
– Это ещё что?! Сейчас же убрать! – скомандовал он.
Дед показал ему фигу и на следующий день отбыл на жительство к дочери, которая сама маялась от бедности, моя мама отправляла ей посылки с ношеным бельём и старой одеждой. Когда дедушка умер, отец с неприязнью бросил телеграмму на стол:
– Не поеду. Наверняка устроят панихиду и пригласят попа.
Я не сомневалась, что папа прав, но ощущение несправедливости долго не уходило.
Потребность в родителях особенно сильна в младенчестве и в старости. Для малышей родители – среда, сиська и защита. Повзрослев, ребёнок уже копит недовольство за то, что его наказывают, подчиняют своей воле, принимают за него решения. Потом мы сами становимся родителями, и в нас остаются по отношению к предкам лишь сыновние чувства. И только когда наши собственные дети обзаводятся собственными семьями и отдаляются, потребность в уже одряхлевших или даже ушедших родителях возрождается вновь. Хочется плеча, на которое можно положить голову и почувствовать ласку увядшей руки. Старческая мудрость не учит жить, не упрекает за пьянство, нищету или богатство, а единственно желает счастья. Понимание свершается где-то внутри, и становится так хорошо, что слёзы брызжут невольно.
Неуважение к родителям. Оно грызёт неумолимо. Хищный зверь моей памяти.
21 июля.
О самых малых годах мои впечатления отрывочны. Как записано в метрике, появилась я на свет в Челябинске, где папа крепил сталинскую индустриализацию. Много лет спустя гостям с гордостью демонстрировали внушительного размера ложки и вилки с надписью «Нержавсталь. Златоустинский инструментальный комбинат. 1936 г.». Не было причины тратить деньги на новые столовые приборы, когда есть старые. Партийная верхушка жила более чем скромно. У нас имелось всё необходимое, но не более того. Сорить казёнными деньгами, тем паче воровать было не принято, менталитет другой и нарушения стоили слишком дорого, воры не суда боялись, они вылетали из жизни морально, а то и физически. А мама ещё помнила холод, голод и по привычке экономила на еде. Продукты покупались самые дешёвые, мясо из супа использовали для приготовления второго блюда, чай заваривали в большом чайнике и пили неделю, пока не закончится. Отец домашних порядков не ломал, тем более обедал в служебной столовой, где меню соперничало с ресторанным, а стоило копейки.
Животных мама не терпела, возможно, потому, что их надо кормить, а это лишняя статья расходов, и мы с папой по выходным ходили в зоосад. Всё свободное время он посвящал мне, рассказывал сказки, носил на руках и пел песенку про то,
Однажды я долго лежала с воспалением лёгких, наконец мне разрешили вставать. На старом пожелтевшем фото с обломанными углами – в открытом кузове большого детского автомобиля, сработанного бондарем, сидит маленькая кудрявая девочка в пижамной курточке, которая ей явно мала, у неё грустные глаза ребёнка, уставшего болеть. И сейчас слышу, как скребут по деревянному полу деревянные колёса. Рядом со мной незатейливые игрушки, часть досталась в наследство от брата, который в детстве предпочитал механизмам кукол. На переднем плане – тряпичный негритёнок в пионерском галстуке, с плоским безносым лицом, обтянутым чёрной марлей. Машинку за бельевую верёвку тянет папа, на карточке его не видно, только рука, до боли знакомая. Из тысячи рук я узнала бы эти, покажи мне только ноготь. Они подбрасывали меня в воздух, купали аккуратно, чтобы мыло не попало в глаза, баюкали. Они олицетворяли для меня любовь. Кто знал, что потеря этой любви станет для меня горчайшей из горьких.
Ах, память, память! Иногда так хочется всё забыть.
Когда Москву, несмотря на аэростаты и трескучие зенитки, стоявшие на высоких домах – тогда это 8-10 этажей – начали усиленно бомбить, нас с мамой вывезли из города на теплоходе по Волге. Отчётливо представляю Куйбышев, нынешнюю Самару, место эвакуации в Отечественную семей советской элиты – отца назначили членом венного совета одного из фронтов. Когда требовалась совместная мозговая атака, командующий собирал всех участвующих в операции, включая командиров частей. Никакого войскового подразделения с названием «совет» не было, а должность была, большая, генеральская, чтобы следить за соблюдением линии партии.
В чужом городе, в чужом доме нам отвели небольшую комнату по «уплотнению» – железному приказу военного времени. Было тесно и голодно, несмотря на отцовский «аттестат», по таким бумажкам женам выплачивали «зарплаты» воюющих мужей. Мама ухаживала в госпитале за ранеными, хотя могла бы сидеть дома, я и брат постоянно болели, в школу не ходили – в пятидесятиградусные морозы сорок первого года надеть оказалось нечего, уезжали-то мы из дома в разгар лета и, как думали, ненадолго. Единственная радость той зимы – отцовские письма. Они были бодрыми, папа называл маму
Хозяйка квартиры, школьная учительница, днём преподавала, а вечерами учила меня азбуке и таблице умножения, за это мама давала ей два толстых ломтя серого хлеба, который получала по особой карточке. К наукам я оказалась способной и вскоре выучилась бегло читать. В семь лет в моих руках оказался роман «Два капитана» в замусоленной белой обложке. Где мама доставала книги? От мужа она пристрастилась к чтению, её любимым писателем был Джек Лондон, причем не любовные романы вроде «Хозяйки большого дома», а «Смок Беллью», «Смок и Малыш» и особенно «Мартин Иден».
Я в очередной раз болела. Мама бросила мне на кровать книгу, как кидают в воду малышей, чтобы научить плавать. И я поплыла с Кавериным сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее – уж очень было любопытно, чем всё закончится. Я мало чего понимала в отношениях между девочками и мальчиками, героями книги. В Куйбышеве нравы процветали глубоко провинциальные, почти деревенские, во дворе за мной бегал рыжий пацан лет восьми-девяти, делал пальцами странные жесты и пытался припереть к стене тёмного подъезда. Не понимая, что это значит, я чувствовала непристойность. «Два капитана» отделяли меня от действительности занавесом из словесных ладов.
В холодные сумерки при свете коптилки – небольшой стеклянной баночки, заполненной керосином и накрытой железным кружочком с фитилём, – читая книгу, я впервые узнала, что, кроме моей собственной маленькой жизни и обыденной жизни окружающих, есть совсем другая, интересная и захватывающая.
Ночью я воображала себя Катей в синем бархатном платье, которая с мороза греет ладони на изразцовой печи, щёки и нос у неё красные, словно бурак, а глаза смеются – такой видит её влюблённый мальчик. Удивлялась, как можно изобразить буквами столь сложные чувства и вызвать в другом человеке, такой глубокий отклик, что перехватывало дыхание. Хотелось бежать, лететь, делать на виду у всех что-нибудь необычайно важное и красивое. И чтобы книжный мальчик смотрел на меня восторженными глазами.
Мы с мамой спали в одной кровати, узкой, железной, с продавленной панцирной сеткой. Через комковатый ватный матрац буграми проступали перевязанные верёвкой разбитые пружины.
– Чего ворочаешься? Спи, – ворчала мама, обрушивая прекрасный замок моей первой мечты.